Последний сёгун - Сиба Рётаро - Страница 34

Узнав об этом разговоре, Ёсинобу, который все еще находился в Киото, впервые всерьез задумался о том, как в действительности относится к нему юный и простодушный сёгун, и почувствовал не раздражение, чего можно было бы ожидать, а благодарность к правителю и стыд за собственные упущения. Такая реакция была, скорее всего, обусловлена его конфуцианским воспитанием, неотъемлемой чертой которого было преклонение перед старшими. Однако в этом воспитании крылись и истоки определенных слабостей Ёсинобу, и, кстати говоря, Мацудайра Катамори это тонко чувствовал.

Однако остальные министры и чиновники судили о Ёсинобу со своей точки зрения и приписывали ему типичные для других лидеров честолюбивые замыслы, которые обычно густо замешаны на крови. Как следствие, популярность Ёсинобу в глазах чиновников бакуфу продолжала падать…

В это время произошло еще одно событие, которое заметно осложнило и без того тяжелое положение сёгуна: западные державы, угрожая эскадрой военных кораблей, потребовали открыть для торговли порт Хёго[109]. Императорский двор в Киото изо всех сил этому противился. Оказавшись между двух огней, сёгун растерялся. Вскоре он собрал в главном зале Осакского замка советников бакуфу и других чиновников и обратился к ним с речью:

– Я принял решение сложить с себя обязанности «великого полководца, покорителя варваров» и намерен тотчас же поставить об этом в известность императорский двор. Вероятно, должность сёгуна наследует господин Хитоцубаси, – заявил он и попросил приближенных составить проект документа о его отставке.

Этот случай нанес столь серьезный удар по позициям сторонников бакуфу в Осака, Киото и Эдо, что один из современников даже записал в своем дневнике: «Похоже, все они там, в замке, умом тронулись!»

Ёсинобу, который по-прежнему находился в Киото, вообще был не в курсе этих событий, но хатамото, находившиеся в Осакском замке, посчитали, что сёгун уходит именно в результате козней Ёсинобу, и потому пришли в неистовство и снова обрушились на него с нападками. Объявилась группа самураев, которая собиралась немедля отправиться в Киото, ворваться в особняк клана Вакаса и «расправиться с изменником Ёсинобу», а командир отряда Великих стражей (то есть личной охраны сёгуна), правитель Дэва господин Мурога направил на имя начальника Ближней охраны, советника Мацудайра Ясунао рапорт, в котором говорилось: «Дело идет к тому, что скоро нам прикажут охранять нового сёгуна. Однако боюсь, что на этот раз мы не сможем этого сделать. А ежели мы все же получим такой приказ, то все, как один, пойдем на штурм усадьбы Хитоцубаси и сложим там свои головы. Настоятельно просим Вас учесть вышесказанное…»

Рассказывали, что узнав о таких заявлениях, сёгун Иэмоти изволил нахмурить брови, но лицо его выразило неподдельную радость.

Когда слухи об этих событиях достигли замка Эдо, все его обитатели ударились в панику. Многие дамы из окружения сёгуна метались по длинным коридорам цитадели, а одна из них, с криком «Что толку в жизни, раз в Ивовый дворец въезжает мерзкий заговорщик, сын какого-то Рэцуко!» ударила себя по горлу кинжалом и бросилась в колодец.

Известие о предполагаемой отставке сёгуна в связи с ситуацией вокруг порта Хёго несказанно удивило Ёсинобу, но он быстро взял себя в руки и сделал все, чтобы разрядить обстановку. Для этого пришлось встречаться с самыми разными людьми – вплоть до канцлера – и применять самые разные методы убеждения – вплоть до угрозы получить на открытие порта разрешение самого императора. Во время одной из бесед он даже заявил собравшимся у него придворным:

– Если после всего, что я предлагал и делал, вы все еще мне не доверяете, то мне не остается ничего иного, кроме как взять всю вину на себя и здесь же свести счеты с жизнью, чтобы хоть так показать сёгуну чистоту моих помыслов! Но кто из вас может предугадать, как будут мстить придворным за эту смерть мои вассалы?! Вы готовы к такому повороту событий? Тогда – вперед, не буду вам мешать! – С этими словами он попытался было встать и выйти из зала, но придворные в страхе кинулись его удерживать и, в конце концов, согласились принять условия договора.

Только после случая с несостоявшейся отставкой сёгуна Ёсинобу понял, сколь глубока в бакуфу ненависть к нему как человеку из Мито. Из писем, отправленных из особняка клана Мито в Коисикава, он узнал и о панике в женском окружении правителя, и расстроился еще больше. Стало ясно: даже если сейчас ему и представится случай стать следующим сёгуном, то все равно он вряд ли сможет реально возглавить бакуфу и дом Токугава.

Ёсинобу глубоко задумался о тех последствиях, к которым могут привести последние происшествия. Стоит ли вообще продолжать работать на бакуфу, когда все правительство относится к нему с таким подозрением?..

У него были причины возмущаться. Однако (и это всегда поражало его приближенных, даже Хара Итиносин) копившееся в душе раздражение Ёсинобу никогда не выплескивал наружу. Вот и в этом случае он, по своему обыкновению, сказал всего несколько слов:

– Да, страшно все это! – Имелось в виду, что ему страшно самим своим существованием причинять сёгуну нестерпимую боль. Хара не мог в это поверить, но Ёсинобу не лукавил, он действительно совершенно искренне так думал. С другой стороны, он испытывал необъяснимо сладостное чувство, когда ему удавалось перевести свое раздражение в то, что он называл «страх». Насколько мог объяснить себе Хара, эта черта характера Ёсинобу была связана с его аристократическим происхождением; по-видимому, у воспитанного как даймё Ёсинобу умение превращать гнев в страх за господина стало неотъемлемой чертой поведения…

Ёсинобу подал сёгуну прошение об отставке с поста Генерал-губернатора и хранителя Запретного города. Однако Иэмоти прошение предусмотрительно отклонил. Тогда Ёсинобу отправил ему прошение об отставке с поста советника правительства по административным делам. Сёгун отклонил и эту просьбу…

Иэмоти по-прежнему находился в Осакском замке. Год заканчивался, наступал новый, второй год Кэйо (1866 год), но военная экспедиция против Тёсю, несмотря на все призывы, так и не началась. Первые правительственные отряды направились на запад только в шестом лунном месяце нового года (июль 1866 года). В начале следующего месяца войска бакуфу вышли к границам клана и несколько раз вступили в стычки с армией Тёсю. Тёсю оказались сильнее: во всех случаях победа была на их стороне.

От сёгуна, который так и не выехал из Осакского замка, эти безрадостные новости тщательно скрывали, ибо его здоровье и без того пошатнулось: хрупкий, словно речная ива, правитель серьезно заболел еще в конце июля. В начале августа его состояние резко ухудшилось; военный лекарь поставил диагноз «обострение бери-бери». Впрочем, посторонним об этом диагнозе ничего не говорили. Не сообщили о нем и Ёсинобу в Киото.

Однако Ёсинобу все же удалось навести справки и выяснить, что сёгун слег «от легкого переутомления». О том, что болезнь серьезная, Ёсинобу узнал лишь семнадцатого числа седьмого лунного месяца (26 августа). Как оказалось, уже примерно неделю сёгун не мог ничего есть из-за постоянной рвоты, а последние пять дней мучился от бессонницы, судорог и нервных припадков, так что его страдания становились просто непереносимыми.

Ёсинобу спешно выехал в Осака, попросил аудиенции у сёгуна и вскоре уже был у постели больного. Обессиленный Иэмоти неподвижно лежал на спине. Он выглядел изможденным, но в целом лучше, чем ожидал Ёсинобу. В ответ на приветствие гостя сёгун лишь слабо улыбнулся и произнес тихим, едва слышным голосом:

– Еще недавно я, хоть и с посторонней помощью, мог сесть в постели. А теперь и этого не могу… Впрочем, о болезни Вам, верно, рассказывал Исэнъин (лечащий врач)… Как там в Киото? – превозмогая слабость, продолжал он.

– Все тихо, – успокаивающе ответил Ёсинобу. – Именно поэтому я и смог приехать к Вам в Осака… – Приподняв край одеяла, Ёсинобу обеими руками принялся разминать ноги Иэмоти. Ноги чудовищно отекли. Помассировав их минут тридцать, Ёсинобу заметил, что Иэмоти задремал, тихо вышел из комнаты и тотчас же вернулся обратно в Киото.