Побратимы меча - Северин Тим - Страница 13

Там стояла Эльфгифу в сопровождении двух слуг. На мгновение меня обидел язвительный смысл слов Эдгара, но знакомое чувство уже завладело мной, и голова закружилась оттого, что я оказался рядом с самой красивой и желанной женщиной в мире.

— Доброе утро, госпожа, — сказал Эдгар. — Пришли посмотреть на своего сокола?

— Да, Эдгар, — ответила она. — Птица уже готова?

— Не совсем, госпожа. Еще дней семь или десять поучится и будет годна для охоты.

— А имя ты ей дал? — спросила Эльфгифу.

— А имя ей придумал этот парень, Торгильс, — ответил Эдгар.

Эльфгифу посмотрела на меня так, словно видела впервые в жизни.

— Так какое же имя ты выбрал для моего сокола? — спросила она. — Уверена, что оно мне придется по нраву.

— Я назвал сокола Habrok, — ответил я. — Это значит высокий зад — над опереньем на лапах.

Она чуть улыбнулась, отчего сердце у меня подпрыгнуло.

— Я знаю, что это значит; Хаброк в преданьях о старых богах означало «лучший из всех соколов», не так ли? Славное имя.

Я словно воспарил в небеса.

— Эдгар, — продолжала она, — ловлю тебя на слове. Через десять дней, начиная с сегодняшнего, я выйду на соколиную охоту. Мне нужно время от времени выбираться за пределы бурга и расслабляться. Две охоты в неделю, если соколы сгодятся.

Так началась самая идиллическая осень из всех, какие мне довелось провести в Англии. В дни охоты Эльфгифу подъезжала к соколиному двору верхом, обычно в сопровождении всего одной служанки. Иногда она приезжала одна. Эдгар и я, тоже верхом, ожидали ее. Каких соколов мы брали, зависело от дичи, на которую мы собирались охотиться. Эдгар обычно брал одного из сапсанов, я — моего кречета, а Эльфгифу брала у нас балабана либо одного из перепелятников — эти птицы поменьше, и женщине было легче их нести. Мы всегда отправлялись на одно и то же место, обширное поле, что-то среднее между вересковой пустошью и болотом — там хватало раздолья для ловчих птиц.

Там мы стреноживали лошадей, оставляли их на попечение служанки Эльфгифу и все втроем шли по этому полю, по травяными кочкам и низеньким кустикам среди прудов и канав — наилучшее место для нашей охоты. Здесь Эдгар отпускал своего любимого сапсана, и опытная птица поднималась все выше и выше в небо над его головой и выжидала, делая круги, пока не замечала цель. Пустив сапсана, мы шли дальше, иногда вспугивая утку из канавы или вальдшнепа из кустарника. Когда испуганная птица поднималась в воздух, сапсан с высоты замечал направление ее полета и начинал снижаться. Падая с высоты, он приноравливался к полету своей жертвы и врезался в нее, как оперенная молния Тора. Иногда он убивал с первого удара. Случалось ему и промахнуться, если добыча уворачивалась или снижалась, и тогда сапсан снова взмывал вверх для нового броска либо преследовал добычу понизу. Случалось, хотя и не часто, что сапсан упускал жертву — тогда мы с Эдгаром вращали нашу приманку, призывая разочарованную и сердитую птицу вернуться на человеческую руку.

— Хотите теперь запустить Хаброк? — спросил Эдгар у Эльфгифу в середине нашей первой вечерней охоты, и сердце у меня забилось быстрее.

Хаброк была королевской птицей, достойной, чтобы ее пускал король и, разумеется, королева. Однако сокол был слишком тяжел, чтобы Эльфгифу могла его нести, поэтому я встал рядом с ней, готовясь подкинуть сокола вверх. Нам повезло — при этой охоте мы увидели зайца. Он выпрыгнул из зарослей травы, — прекрасное животное, лоснящееся и сильное, — и поскакал прочь с надменным видом, подняв уши, явный признак уверенности, что ему удастся сбежать. Я взглянул на Эльфгифу, и она кивнула. Одной рукой я снял поводок с Хаброк — колпачок был уже снят — и подбросил прекрасную птицу на волю. Мгновение она колебалась, потом заметила вдали мелькнувшую добычу, скачущую по жесткой траве и болотным растениям. Несколько взмахов крыльев, чтобы подняться ввысь и ясно рассмотреть зайца, после чего Хаброк пустилась в погоню за убегающим зверем. Заяц понял, что ему грозит, помчался во всю прыть, скакнул в сторону и скрылся в густой траве в тот самый миг, когда сокол бросился на него. Хаброк перевернулась в воздухе, повернула и снова бросилась, на этот раз, напав с другой стороны. Испуганный заяц выскочил из укрытия и, прижав уши, припустил к лесу теперь уже во всю прыть, со всех лап. И снова ему повезло. Уже готовому ударить кречету помешал куст — пришлось податься в сторону. А заяц приближался к спасительному убежищу и почти достиг его, как вдруг Хаброк, метнувшись вперед, обогнала свою жертву, повернула и накинулась на зайца спереди. Все слилось в один ужасный клубок, вихрь шерсти и перьев, и хищник и жертва исчезли в густой траве. Я бросился туда, на слабый звук бубенцов, привязанных к лапам Хаброк. Раздвинув траву, я увидел сокола, стоящего на мертвом теле. Он пробил шею зайца острым кончиком своего клюва, который Эдгар называл «клыком сокола», и приступил к трапезе, разрывая шкуру, чтобы добраться до теплого мяса. Я позволил Хаброк немного покормиться, потом осторожно взял ее и надел колпачок.

— Не разрешай ловчей птице есть слишком много от добычи, а то она больше не захочет в этот день охотиться, — учил меня Эдгар.

Он тоже подбежал, в восторге от сцены, разыгравшейся на глазах у Эльфгифу.

— Лучшего и быть не может, — радовался он. — Никакой сапсан не способен на такое. Только кречет станет преследовать и преследовать свою добычу и никогда не остановится. — А потом не удержался и добавил: — Совсем как его хозяин.

Но охота была не главной причиной, почему я запомнил эти прекрасные вечера. Охота уводила нас далеко по болотистым пустошам, и через час-другой, когда мы оказывались на безопасном расстоянии от служанки, стерегущей лошадей, Эдгар отставал или направлялся по другой тропе, предусмотрительно оставляя нас с Эльфгифу наедине. Тогда мы находили спокойное место, укрытое высокими болотными растениями и травами, я усаживал Хаброк на временный насест — гнутую ветку, которая, будучи притянута к земле, образовывала дугу. И здесь, пока сокол спокойно сидел под своим колпачком, мы с Эльфгифу любились. Под сводом английского летнего неба мы пребывали в своем собственном блаженном мире. А когда Эдгар решал, что пора возвращаться в бург, он шел обратно, и мы слышали издали, как он приближается, тихо позвякивая соколиным колокольчиком, предупреждая нас, чтобы мы оделись и были готовы к его появлению.

Во время одной из таких соколиных охот — это была, наверное, третья или четвертая наша с Эльфгифу совместная прогулка по пустоши — мы наткнулись на брошенный шалаш, стоявший на сухой косе, выдававшейся в топь. Кто соорудил это укромное жилище из переплетенных трав и вереска, совершенно неизвестно, вероятно, какой-нибудь дикий птицелов, ходивший тайком ловить птиц в топи. Во всяком случае, мы с Эльфгифу захватили его, сделав приютом нашей любви, и у нас вошло в привычку направлять стопы наши к нему и проводить вторую половину дня, угнездившись в объятиях друг друга, а Эдгар тем временем стоял на страже.

То было время чудесных наслаждений и близости, и наконец, у меня появилась возможность сказать Эльфгифу о том, как сильно я тосковал по ней и переживал свою несостоятельность, ибо она была гораздо опытнее и высокороднее.

— Нет нужды учиться любви, — ответила она мягко и уже привычным жестом очертила кончиком пальца мой лоб, нос, подбородок. Мы лежали обнаженные, бок о бок, так что ее палец двинулся дальше, по моей груди, животу. — И разве ты никогда не слышал пословицу, что в любви все равны? А значит, и женщина тоже.

Я склонил голову, чтобы коснуться губами ее щеки, и она улыбнулась, довольная.

— А кстати об учении. Эдгар говорит, что ты обучил Хаброк менее чем за пять недель. Что, у тебя природный дар обращаться с ловчими птицами. Как ты думаешь, откуда у тебя это?

— Не знаю, — ответил я, — но может быть, это как-то связано с моим почитанием Одина. Еще когда я был ребенком в Гренландии, меня привлекли пути Одина. Деяния этого бога вызывает у меня величайшее восхищение. Слишком многое, чем обладают люди, получено от него — будь то поэзия или самопознание, либо искусное колдовство, — и сам он всегда стремился познать еще больше. Ради обретения сверхмудрости он пожертвовал глазом. Он является во многих обличьях, и для любого человека, забредшего в такую даль от дома, в какую забрел я, Один может быть вдохновителем. Ведь он и сам странник, искатель истины. Вот почему я поклоняюсь ему как Одину-страннику, помощнику в путешествиях.