Побратимы меча - Северин Тим - Страница 12

— Госпожа наша очень норовиста.

— Почему ты так говоришь?

— Да брось, малый. Я знаю Эльфгифу с тех еще пор, когда она была худенькой юницей. Подростком она всегда старалась сбежать из тесноты бурга. Нередко она по полдня проводила со мной и моей женой в этом доме. Играла, как все обычные дети, хотя озорницей была больше других. Настоящей маленькой ведьмой она бывала, когда ее ловили на озорстве. Однако сердце у нее доброе, и мы посейчас ее любим. И мы были очень горды, когда она вышла за Кнута, хотя при этом она стала знатной госпожой.

— Какое это имеет отношение к ее дурному нраву?

Эдгар остановился, держась рукой за дверь соколиного двора, посмотрел на меня в упор, и в глазах его отразилось изумление.

— Уж не думаешь ли ты, что ты — первый молодой мужчина, который ей приглянулся, — проговорил он. — Едва только ты здесь появился, сразу стало ясно, что для псарни ты не годишься. Вот я и задался вопросом, чего ради тебя привезли из самого Лондона, да расспросил управляющего, а тот сказал, что тебя, мол, включили в дорожную свиту госпожи по ее личному указанию. Так что я кое-что заподозрил, но не был вполне уверен, пока не увидел, как она разгневалась вчера вечером. А дурного в этом ничего нет, — продолжал он. — С Эльфгифу последние месяцы были не очень-то ласковы, я говорю об этой второй королеве, Эмме, а Кнут все время в отлучке. Я бы сказал, что она имеет право на свою собственную жизнь. И она была более чем добра ко мне и моей жене. Когда нашу дочку умыкнули даны, Эльфгифу, и никто иной, предложила заплатить за нее выкуп. Если ее когда-нибудь разыщут. И она так и сделает.

Приближалась пора соколиной охоты. Два предыдущих месяца мы готовили к ней ловчих птиц Эдгара, пока они выходили из линьки. На соколином дворе содержались три сокола-сапсана, один коршун, два маленьких ястреба-перепелятника да еще тот самый драгоценный кречет, из-за которого у меня вышли неприятности. Цена кречету — его же вес чистым серебром или же, как заметил Эдгар, «цена трех рабов-мужчин либо, пожалуй, четырех бесполезных псарей». Мы заходили на соколиный двор ежедневно, чтобы, как он говорил, «приручить» птиц. Это означало приучать их к человеку, кормить особыми лакомыми кусочками, чтобы они набрались силы, и ходить за ними, пока у них отрастают новые перья. Эдгар оказался столь же истинным знатоком птиц, сколь и собак. Длиннокрылых соколов он предпочитал кормить гусятами, угрями и ужами, а мышей скармливал короткокрылым. Тогда же я узнал, для чего под насестами пол усыпан песком: это позволяло ежедневно отыскивать и подбирать помет каждой птицы, и Эдгар рассматривал его с великим вниманием. Он объяснил, что ловчие птицы могут страдать почти всеми человеческими болезнями, в том числе чесоткой, глистами, язвами во рту и кашлем. Когда Эдгар обнаружил признаки подагры у одного из сапсанов, птицы немолодой, он послал меня поймать ежа, мясо которого почитал единственным для того лекарством.

Большая часть птиц, за исключением кречета и одного из перепелятников, была уже обучена. Когда у них отросло новое оперенье, только и надо было, что заново ознакомить их с их охотничьими обязанностями. А кречет прибыл на соколиный двор незадолго до того, как я впервые его увидел. Вот почему у него веки были зашиты.

— Это нужно на время переезда, чтобы птица не слишком тревожилась и билась, — объяснил Эдгар. — А когда она вселяется в свое новое жилище, я мало-помалу ослабляю нитку, так что птица может постепенно оглядеться и освоиться без страха. Способ этот кажется жестоким, но единственный другой способ — накрыть ей голову кожаным колпачком — мне не по нраву, коль птица поймана после того, как научилась охотиться на воле. Слишком скоро надеть колпачок — это раздражит птицу и принесет ей лишние мучения.

А еще Эдгар предостерегал.

— Собака привыкнет зависеть от хозяина, а вот ловчая птица всегда независима, — говорил он. — Ты можешь приручить птицу и научить ее работать с тобой, и никакая другая охота не сравнится с этим удовольствием, когда пускаешь свою птицу и смотришь, как она бьет добычу, а потом возвращается на твою руку. Только не забывай, стоит птице взмыть в воздух, она всегда может выбрать свободу. Она может улететь и никогда больше не вернуться. Вот тогда-то ты поймешь, что такое страдания сокольничего.

Свободный дух привлекал меня к ловчим птицам, и я быстро понял, что обладаю природным даром обращения с ними. Эдгар начал учить меня этому, взяв одного из маленьких перепелятников, наименее ценных из его подопечных. Он выбрал птицу вовсе необученную и показал мне, как особым узлом привязывать к птичьей щиколотке шестидюймовую полоску кожи с металлическим кольцом на конце, а сквозь кольцо пропускать ремешок подлиннее. Он снабдил меня защитными рукавицами сокольничего, и каждый день я кормил сокола его пищей — свежими мышками, чтобы тот спрыгивал с насеста на теплый остов моей руки. После прибытия перепелятник этот отличался крикливостью и дурным нравом — верный признак, по словам Эдгара, что он был взят оперившимся птенцом, а не пойман после того, как слетел с гнезда, — однако через две недели я уже приучил его прыгать туда и обратно, как какого-нибудь ручного любимца в саду. Эдгар признался, что в жизни не видел, чтобы перепелятник так быстро приручился.

— Похоже, ты умеешь обращаться с женщинами, — заметил он с подковыркой, поскольку к охоте пригодны только самки перепелятника.

Спустя недолгое время он решил, что я подхожу и для обучения кречета. То было смелое решение, и может быть, связанное с суеверным понятием Эдгара, будто я могу обладать каким-то особым пониманием этого сокола потому, что я прибыл с его родины. Однако зная, что меня привезли в Нортгемптон по особому пожеланию Эльфгифу, он вполне мог вести игру с более дальним прицелом. Он сделал меня хранителем кречета. Я занимался ею — это тоже была самка — ежедневно по два-три раза, я кормил ее, купал единожды в неделю в ванне из желтого порошка, чтобы избавить от вшей, давал ей подергать и покрутить куриные крылышки, когда она стояла на своем насесте, чтобы шея и тело окрепли, и протягивал свою рукавицу, на этот раз гораздо более прочную, чтобы она могла спрыгнуть с насеста на руку. Через месяц кречет достаточно освоился с кожаным колпачком и спокойно позволял надевать его, после чего мне было позволено выносить его из соколиного двора, и там эта великолепная белая с крапинками птица летала на длинном поводке, чтобы добраться до кусков мяса, которые я клал на пенек. Еще неделю спустя Эдгар уже подбрасывал в воздух кожаный носок с крыльями голубя, и кречет, по-прежнему на привязи, слетал с моей рукавицы, ударял приманку, пригвождал ее к земле и зарабатывал награду в виде гусенка.

— У тебя задатки первостатейного сокольничего, — заметил Эдгар, и я просиял от удовольствия.

И вот, спустя два дня после гневной вспышки Эльфгифу на пиру, мы впервые отпустили сокола лететь свободно. Это был тонкий и решительный миг в его воспитании. Вскоре после рассвета мы с Эдгаром отнесли сокола в спокойное место, довольно далеко от бурга. Эдгар вращал приманку на веревке. А я, стоя в полусотне шагов от него с кречетом на перчатке, снял кожаный колпачок, отпустил кожаные ремешки и высоко поднял руку. Сокол тут же заметил летающую приманку, сорвался с перчатки мощным прыжком, отдавшимся до самого моего плеча, и кинулся прямо к цели — одним смертельным броском. Он ударил по кожаной приманке с такой силой, что вырвал веревку из рук Эдгара, и отнес приманку вместе с волочащейся за ней веревкой на дерево. А мы с Эдгаром застыли в страхе, не зная, не воспользуется ли сокол возможностью улететь на свободу. Помешать ему мы были бы не в силах. Но когда я снова медленно поднял руку, кречет спокойно слетел с ветки, скользнул к моей перчатке и уселся на нее. Я наградил его куском сырой голубиной грудки.

— Вот, стало быть, она, наконец, и пришла, чтобы предъявить свои королевские права, — тихо сказал Эдгар мне, увидев, кто ждет у соколиного двора, когда мы возвращались.