Мужской разговор в русской бане - Севела Эфраим - Страница 56

Игорь, несомненно, был военным моряком, офицером и служил на военно-морской базе в советских оккупационных войсках в Германии. Обе девицы, Тамара и Лена, работали в тамошней гостинице для военных вольнонаемной обслугой, были в приятельских отношениях с Игорем, который там часто останавливался, много пил, сорил деньгами, был забиякой и драчуном и иногда проводил ночи в военной комендатуре. Игорь, по всей видимости, не преминул переспать с одной из девиц, а может быть, с обеими, но одна из них, а именно Тамара, питала к нему чувства, не исчезнувшие бесследно, что можно было определить по ее сияющим глазам.

Таким образом, мне предстояла заманчивая и чертовски трудная в исполнении задача подтвердить свою подлинность, возможно, в весьма Интимной проверке.

Вадима Локтева я представил девицам своим сослуживцем, что соответствовало истине, а дальше пошла легенда экспромтом. Мы, мол, с Вадимом служим на одном корабле, уже не в Германии, а в России, и сейчас находимся в командировке и посему пребываем в штатском платье.

Девицы тоже оставили службу в Германии, их отправили на родину, и вот они теперь живут в этом городишке скучной, неинтересной жизнью и, как сказку, вспоминают свое пребывание за границей, где им платили хорошо, в рублях и местной валюте, и всего было полно, и ни в чем они не испытывали нужды.

— Что же мы тут стоим? — вдруг спохватилась Тамара. — Надо отметить эту встречу. Пошли к нам.

И мы тронулись гурьбой. Тамара и Лена возбужденно хохотали и, не умолкая, болтали. Вадим, чтобы не вызвать подозрений, распевал вполголоса морские песни. А я заскочил в подвернувшийся по пути магазин и прихватил выпивки и закуски.

Пока все шло удачно. Я не засыпался ни на одном из вопросов. Отвечал неопределенно и уклончиво, мне доставляло удовольствие напряженное состояние, словно я шагал по минному полю, играя в прятки с опасностью.

Они занимали комнату в чьей-то квартире, но ход к ним был отдельный, и соседи нас не стесняли. Тамара и Лена быстро состряпали ужин и были в отличнейшем настроении: мы им напомнили их лучшие годы в Германии. Выпив и закусив, мы стали распевать песни. Преимущественно морские, чтобы оставаться в образе морских офицеров. Девицы знали пропасть таких песен — служба в гостинице для моряков наложила отпечаток на их репертуар.

Распевали мы долго, за полночь, и у меня было достаточно времени, чтобы сориентироваться в обстановке и предусмотреть дальнейшие безошибочные шаги.

Комната была большая, и в, ней, кроме стола и шкафа, стояли две широкие деревянные кровати, загроможденные немецкими перинами. Кровати были двуспальными и стояли впритык одна к другой под углом.

Понемногу все яснее вырисовывалась ситуация. Игорь был, несомненно, любовником Тамары, а не Лены. Тамара села не рядом с Вадимом, а со мной и, охмелев и осмелев, положила мне руку на плечо и порой, нашептывая на ухо, целовала в шею горячими губами. Лена вела себя с Вадимом сдержанней, как и положено при первом знакомстве.

Потом мы стали раздеваться, и Тамара аккуратно сложила на спинке стула мои вещи, а Лена Вадимовы. Сомнений больше не было — роли четко распределились.

Залезая под перину, я внутренне холодел при мысли, что уж когда она мне отдастся, обязательно всплывет хоть какое-нибудь различие между мной и тем бешеным морячком, с которым не одну ночь провела Тамара, и тогда откроется обман, и, учитывая крепкое телосложение Тамары, мне могут накостылять по шее.

Но нет. Чудеса продолжались. Тамара не почувствовала разницы, когда мой член не без робости вошел в нее, и заметалась подо мной, подкидывая меня, как мяч, и со стенаниями причитая:

— Господи, Боже мой!.. Сколько лет прошло и хоть бы капельку изменился… Все такой же… горячий… сладкий… мой… Игорек!

Ее причитания вызвали кудахтанье с соседней кровати. Это Вадим сдерживал рвущийся из него хохот. Между тем на той кровати тоже не теряли времени зря. Потом все затихло. Перины валялись на полу. Мы лежали обессиленные и чрезвычайно довольные. Меня и Вадима распирало тайное ликование. Наши же дамы, насытившись, нежились рядом.

Вадим был моложе меня, менее сдержан, и его часто заносило. Вот и сейчас, стоило нам отлучиться из комнаты в поисках туалета, как он не преминул предложить мне шепотом:

— Давай поменяемся. Вернемся, ты ложись к моей, а я — к твоей.

Хмель еще гулял в моей голове, да и я был парень заводной. Сказано — сделано. Вернулись в темноте, босыми ногами нащупывая путь, и я плюхнулся в кровать к Лене, а Вадим — к Тамаре.

Лена не удивилась, учуяв, что это я, а не Вадим, взгромоздился на нее, и, охотно раздвинув ноги, заскрипела подо мной металлической сеткой кровати.

Рядом, на расстоянии вытянутой руки, моталась голова Вадима. Тамара сталкивала его с себя, что-то гневно шепча. Я не учел силы ее чувства к Игорю. Она его, по всей видимости, действительно любила и была ошеломлена моей ветреностью и изменой. Решительно столкнув с себя Вадима, разгневанная любовница морячка слезла с кровати, включила свет и, хоть я зарылся лицом в волосы Лены, силой повернула меня к себе и пристально и зло стала всматриваться в мою смущенную физиономию.

— Гад ты такой! — вырвалось у нее. — Ты же не Игорь. Ты — дерьмо! Игорь такого себе не позволит! Как я могла? Да и рожа не та! Вставай! Одевайся! И чтоб духу вашего здесь не было!

Дело принимало крутой оборот. Обе бабенки, нагие, в чем мать родила, бесстыдно расхаживали по комнате и поносили нас на чем свет стоит, а мы, сконфуженные, торопливо облачались в свои одежды, чтобы как можно быстрее унести отсюда ноги.

Но это оказалось не таким уж легким делом. Лена, колыхая немного дряблым задом, подошла к дверям, заперла их изнутри и вынула ключ.

— Вот что, голубчики, — сказала она. — Мы обе ошиблись и потому легли с вами в постель даром, за любовь. Ну, а теперь, когда все ясно, и ты не Игорь, то получилось, что вы переспали с двумя бабами и рассчитываете, что это вам положено за красивые глаза. Дудки, миленькие! Мы — бляди. Мы так не даем, а только за деньги. После Германии нам другой дороги нет. Что мы станем тут вкалывать на фабрике за гроши? Даже на чулки не заработаем. А раздвинешь ноги — и два дня ешь и пей. Так что денежки на стол… за полученное удовольствие. По червонцу с брата. Нет. С Вадима червонец, а с тебя — два. Ты же нас обеих имел.

Мы уплатили, не споря. И, не прощаясь, заспешили к двери, отпертой Леной после того, как мы выложили на стол деньги. Уже в дверях я услышал окрик Тамары:

— Постой.

Я обернулся. Она приблизилась ко мне с глазами, полными слез, положила мне ладони на плечи, и я весь сжался, подозревая, что она еще плюнет мне в лицо на прощанье.

Тамара долго и горько смотрела мне в лицо, словно на дорогого покойника перед тем, как заколотят крышку гроба, и тихо, шепотом пожаловалась:

— До чего же похож, собака.

Закрыв глаза, она поцеловала меня в губы и с силой оттолкнула, словно избавляясь от наваждения.

Мы уж не стали искать гостиницу и остаток ночи провели с Вадимом на станции в зале ожидания. Там было душно. Неприхотливые пассажиры примостились на деревянных лавках, сунув под голову чемодан или вещевой мешок. На полу, поближе к изголовью, чтобы не украли, стояли яловые и кирзовые сапоги, а на них сохли пропотевшие портянки, распространяя тяжкий дух, который, смешавшись с табачным дымом и тем специфическим запахом карболки, каким тянуло из отхожих мест, создавал удушающую атмосферу, где мог спать, отчаянно храпя при этом, только русский мужичок.

Вадим и я, хоть и принадлежали по крови к этому племени, спать не могли. Мы уже были иными, избалованными цивилизацией. Нам подавай комфорт, который доступен очень немногим, в число которых входим и мы. Иначе не уснем.

Так и маялись, сидя на свободном краю скамьи, коротали ночь в душеспасительных разговорах под густой храп и сонное индюшачье бормотанье деревенской бабы, распластавшейся на остальной части скамьи.

Мой сослуживец откровенно и искренне возмущался тем, что в Советском Союзе существует почти неприкрытая проституция, что блистательно продемонстрировали нам Тамара и Лена. Локтев, повторяю, был моложе меня и на партийной работе совсем недавно. До этого он довольно основательно протирал штаны в комсомоле на самых разных должностях, имел дело с молодежью и был нафарширован комсомольской демагогией, как карп на праздничном столе у верующего еврея. Бабник и дебошир, он был настолько искренне лицемерен, что сыпал словечками о партийном долге, высокой морали, облике советского человека, даже рассчитываясь наличными с девицами легкого поведения, до которых был охоч без удержу.