Дикий урман - Севастьянов Анатолий - Страница 26

Глава 21

Невеселым причалил Росин к берегу. Поставил плот на прикол, обернулся к озеру. Свинцово-серая, катящаяся крутыми волнами вода, редкий, шуршащий на ветру тростник. Пустые серые берега местами тоже перекатывались волнами. Это колыхался коварный зыбун. Ветер гнал по оголившейся земле листья, сметал их на холодную воду и долго мотал по озеру, пока наконец не прибивал назад к берегу. Печально, надрывно шумела тайга.

– Что, опять не нашел лодку? – спросил Федор, откладывая костяную иголку и недошитую рукавицу из бурундучьих шкурок.

Росин покачал головой.

– И куда запропастилась? Илом, что ли, затянуло? – Федор взял пучок сухой крапивы, ловко расщепил ножом стебли, ободрал с них луб. У чувала сушились такие же пучки крапивы. Выбрал, какой всех суше, снял. На его место повесил только что расщепленный. Истолок в деревянной ступе просушенную крапиву, отбил от костры и из получившегося зеленого волокна принялся сучить нитки.

– А у тебя еще из медвежьих жил какие-то нитки есть, – сказал Росин, доедая кашу из манника.

– Те нельзя. Те на бродни. Бродни, особо подметки, крапивными нитками не пришьешь: там настоящая прочность нужна. Вот для бродней и берегу.

…К вечеру усилился ветер. Он поднимал на озере волны, гнул на берегу деревья. Почти беспрерывно, стаи за стаями, проносились над избушкой отлетавшие на юг птицы.

Федор с порога смотрел на летящие стаи.

– Валом птица пошла. К снегу али к морозу… Нам бы сейчас берлогу поглубже. Ханты сказывают, если в берлогу спать ляжешь, всю зиму проспишь, только весной проснешься… В деревне, поди, лодки на берег вытаскивают. Большие есть, на которых орехи с дальних кедрачей возим. Эти всей деревней тащить собираемся. Ворот делаем… Ворот-то я завсегда ладил. Теперь, наверное, Купландей будет. Тоже умеет… Сосед мой…

Федор помолчал, улыбнулся, как улыбаются наивной ребячьей затее, и продолжал:

– Весной ему кур привезли, четыре штуки. И петуха. Загородил их со всех сторон, в ограде держит. Видел, сколько собак в деревне? Они тут отродясь кур не видели. Им что – птица, значит, хватай, лови!.. Петух по утрам на всю деревню поет. Интересно слышать. Заголосит в тиши не, собак в искушение вводит. Ограду хорошую сделал, может, и уцелеют…

Однажды утром Росин открыл дверь и не узнал тайгу. Деревья, озеро, поляна перед избушкой – все бело. Ни травы, ни тропинок – все укрыл за ночь первый снег.

– Вот, Федор, и зима.

– Да, этот намертво лег.

– Ты знаешь, я рад, что зима настала: быстрее весна придет! Посмотри, снег какой. Даже ступать на него жалко.

– Добрая пороша. Теперь все следы пропечатаются.

Федор мало говорил о промысле. Но Росин понимал: думает он о нем часто. Да и как не думать: охотничий сезон для промысловика – время основного заработка.

…От избушки к озеру протянулись первые следы от бродней Росина. За ночь вода замерзла, и на лед тоже напорошило снегу. Росин долбил ножом прорубь.

– Вот время настало, – сказал он, вернувшись в избушку, – до воды и то не скоро доберешься.

– Не доберешься – и не надо. Теперь из снега воду топить можно.

– Нет, Федор, в воде из снега нужных солей нет.

– Мы на промысле завсегда со снега чай топим, и ничего, что без солей, – ответил Федор, ставя на угли чувала пустой глиняный горшок. – Давай воду. Эта вроде и в самом деле вкусней.

За чаем Росин иногда занимал Федора рассказами. Слушал Федор всегда со вниманием. Особенно любил он рассказы о незнакомых зверях и птицах. Порой задавал вопросы, на которые Росин не всегда мог ответить. «А какие у него глаза? – расспрашивал он о еноте-полоскуне. – Зрачки какие? Круглые, как у собаки, или щелкой, как у лисы или кошки?» И очень удивлялся, когда Росин пожимал плечами. «Как же так, – недоумевал Федор, – близко видел зверя и не заметил, какие глаза?»

Хоть ночь напролет мог слушать Федор рассказы о неведомых для него краях: пустынях с песчаными бурями, горах, где даже летом на вершинах снега, степях без единого дерева до горизонта…

Но как бы ни был интересен тот мир, о котором рассказывал Росин, для Федора не могло быть лучше его родных мест. Он все понимал здесь, все было привычно и дорого. Окажись он в других краях, не было бы ему покоя без этих черно-зеленых кедрачей с густым моховым ковром, без глухарей на речной гальке, без россыпей звезд над крышей избушки. Он врос в тайгу своими заботами и умением. А тайга вошла в его самое раннее детство елями у дома, зеленым мхом на крышах. Птичьими гнездами…

Федор любил бессуетную отшельническую жизнь промысловика. В тайге у него было время даже для того, чтобы постоять и подумать о жизни какой-нибудь маленькой пичуги. А то, что порой чуть не замертво валила на нары усталость, об этом он мало думал. Стоило утром заискриться снегу, и опять не усидеть в избушке. И не надо ему жизни лучше.

…Возле избушки появились тропки. Одна к проруби, другая к штабелю дров, третья к лабазу, а четвертая, самая длинная, уходила в урман…

Облачившись в тяжелую медвежью шкуру, Росин брел по этой длинной тропе.

Еще на практике, когда чуть свет спешил в лес, Росин досадовал на людей, придумавших обыкновенные ботинки. «Не могли сделать с молнией. Раз – и все! А тут зашнуровывай, трать время!»

А теперь он был недоволен своим одеянием. К шкуре Федор пришил три пары тесемок. Завязывать их Росин считал лишней тратой времени и вместо тесемок пришил всего пару здоровых деревянных пуговиц. А у бродней, которые не совсем быстро налезали на ноги, не моргнув глазом располосовал верх голенищ.

Сейчас эта модернизация давала о себе знать. Под шубой гулял ветер, а бродни были полны снега. Но Росин старался не замечать этого.

С дерева на дерево, тихонько попискивая, перелетали синицы, ища в задирках коры какой-нибудь корм. В ельнике, распуская, как веер, хвост, перепархивала по нижним веткам ронжа…

Ветром накренило большую ель. Она не упала, а уперлась вершиной в стволы соседних деревьев. Оторванные вместе с землей корни не встали прямо вверх, а только приподнялись над землей, образовав глубокую нишу. Под выворотом на оголенной земле почти всюду виднелись следы рябчиков. Птицы прилетали сюда за камешками. Поблизости на снегу были следы горностая. Под выворотом он ловил мышей.

А вот под соснами темные точки и черточки: глухарь кормился тронутой морозом хвоей.

Чуть в стороне раскопан брусничник. По маленьким крестикам следов было понятно: рябчик выкапывал из-под снега ягоды.

Тропа тянулась вдоль ручья. Росин то и дело сворачивал с нее и заглядывал под густые еловые лапы. Там стояли спрятанные от снега плашки – деревянные ловушки на горностая.

Наконец кто-то попал в ловушку. Росин поднял плашку – под ней колонок, небольшой, с золотистой шкуркой зверек, похожий на горностая… А дальше опять пустые плашки, черканы, слопцы…

– Как, греет? – спросил Федор, помогая Росину освободиться от тяжелой шкуры.

– Как деревянная на морозе, совсем не гнется. Со всех сторон поддувает… Но все-таки ничего – выходить из избушки можно. Во всяком случае, теплее, чем этот жилет. – Росин кивнул на одеяние Федора, собранное из беличьих, заячьих, бурундучьих шкурок.

– Этот жилет скоро шубой будет. Добудем шкурок поболе, полы надставлю, рукава пришью.

– К весне, может, добудем. Во всех ловушках один колонок. Да вдобавок след росомахи видел.

– Худо. Пронюхает про ловушки, все оберет, хошь и приманку стащит.

– Федор, а почему росомаха по лисьему следу шла? Неужели лисицу поймать собиралась?

– Не, лису по мелкому снегу ей не пымать. А ходит за ней не зря. Самой охотиться лень, вот и подбирает объедки. А успеет – и все заберет, глухаря там али зайца. Она чаще за медведем ходит. А теперь медведь спит.

Росин подошел к чувалу погреть озябшие руки.

– Вот и еще один день прошел.

– День теперь короче птичьего носа.

– Скоро Октябрьские, Федор. Надо будет тоже, вместе со всеми, отметить. Пусть хоть это будет как у всех.