Когда врут учебники истории. Прошлое, которого не было - Балабуха Андрей Дмитриевич - Страница 7

Постепенно легенда обрастала подробностями.

Рассказывали, будто один из приближенных Нерона бросил при нем фразу, вошедшую у римлян в поговорку:

– Когда умру, пусть земля хоть огнем горит!

– Нет, пока живу! – тотчас возразил принцепс.

Античные авторы (и прежде всего, конечно, Тацит) пишут, будто однажды после грандиозной попойки Нерон велел поджечь Рим с четырех сторон, а сам наслаждался «великим пламенем, напоминавшим гибель Трои». Потомки тоже были совершенно уверены: пожар в Риме устроил сам император – то ли затем, чтобы возвеселить душу и сердце зрелищем эпического бедствия (как считали романтики), то ли (по мнению прагматиков) чтобы избавить Вечный город от трущоб.

Рассказывали, будто сам принцепс, стоя на высоком акведуке и любуясь содеянным, пел под кифару ту часть своей поэмы «Троика», где описывалось пламя, охватившее разграбленный ахейцами Илион. Правда, об акведуке затем пришлось забыть – оттуда пожара не было видно. Но тогда его заменили глухим упоминанием «возвышенного места».

И вновь давайте разбираться.

Во-первых, достоверно известно, что во время, когда разразился пожар, Нерона в Риме не было, – он находился на побережье, в Антии, что в пятидесяти километрах от Вечного города. Выходит, речь идет не о мгновенной прихоти, а о тщательно продуманном плане: ведь в таком случае приказ о поджоге пришлось бы отдать заблаговременно. Неужели принцепсу-поэту не хотелось воочию наблюдать, как пламя постепенно охватывает город? Особенно если таким образом Нерон хотел доставить себе высокое эстетическое наслаждение? Кстати, и время для поджога было выбрано – с декоративной точки зрения – не слишком удачное: в ночь поджога светила полная луна, а зрелище представлялось бы куда более феерическим темной безлунной ночью.

Во-вторых, трудно допустить, чтобы Нерон, страстный собиратель бесценных сокровищ, поджег город, лежавший у подножия его дворца, рискуя тем самым, что загорится и его собственный дом, битком набитый всякими ценностями, – как оно, кстати, и случилось.

В-третьих, все предположения на этот счет основаны на сообщении Плиния Старшего[37], писавшего, что в Риме были вековые деревья, которые «простояли до пожара, случившегося при принцепсе Нероне». Только и всего. И лишь Светоний первым из числа обвинителей уточняет: «Виновником бедствия был Нерон». Однако о самом Светонии профессор Вильгельм Голлаб говорит: «Он равно соглашается и с фактами, и со слухами. <…> Ему совершенно несвойствен аналитический подход, которым должен обладать настоящий историк. <…> К его свидетельствам следует относиться с крайней осторожностью». И надо сказать, мнение Голлаба разделяют очень многие.

В-четвертых, после пожара римляне восторженно приветствовали вернувшегося в город Нерона. Будь население убеждено в виновности принцепса, неужели оно стало бы его восхвалять?

Впрочем, хвалить было за что. Прибыв в Рим, Нерон первым делом распорядился оказать помощь пострадавшим, а также открыть для народа Марсово поле, крупные здания и императорские сады. «Из Остии и других городов было доставлено продовольствие, – пишет Тацит. – и цена на зерно снижена до трех сестерциев». Хвалили, однако, недолго, и в этом повинен сам Нерон.

После обрушившегося на город бедствия Рим пришлось чуть ли не полностью отстраивать заново, и это возрождение Вечного города является примером величайших достижений в области градостроительства. Работы по восстановлению Рима способствовали процветанию всей Империи: поднялась цена на землю, появилось множество новых ремесел, едва ли не каждый желающий был обеспечен работой. Все так. Но…

Но слишком уж поражал воображение возведенный на пепелище дом Нерона – Золотой дворец. «От Палатина[38] до самого Эсквилина[39] он выстроил дворец, назвав его <…> Золотым, – пишет Светоний. – Вестибюль в нем был такой высоты, что там стояла колоссальная статуя Нерона высотой в 120 футов[40]; площадь его была такова, что тройной портик по сторонам был длиной в милю[41]; внутри был пруд, подобный морю, окруженный строениями, подобными городам, а затем – поля, пестреющие пашнями, пастбищами, лесами и виноградниками, и на них – множество домашнего скота и диких зверей. В покоях же все было покрыто золотом, украшено драгоценными камнями и перламутровыми раковинами; в обеденных залах потолки были штучные, с поворотными плитами, чтобы рассыпать цветы, с отверстиями, чтобы рассеивать ароматы; главный зал был круглый и днем и ночью вращался вслед небосводу; в банях текли соленые и серные воды. И когда такой дворец был закончен и освящен, Нерон только и сказал ему в похвалу, что теперь, наконец, он будет жить по-человечески». Как отмечает Марианна Алферова[42], «известным политическим деятелям, а затем императорам положено было строить в Риме общественные здания, возведение собственных покоев не добавляло им популярности. Нерон же, затеяв грандиозное строительство личной резиденции, а не общественного здания, вызвал, несомненно, ненависть». От ненависти же остается всего один шаг до обвинения в поджоге… И хотя трудно не согласиться с Алферовой: «Забава с поджогом Города больше подошла бы Калигуле с его страстью к неожиданным выходкам и садистским шуточкам», – однако ненависть, как известно, не разбирает. Замечу попутно, что пожары больших городов всякий раз наводили на мысль о сознательном поджоге и приводили к поиску виновников. Как мы еще будем говорить в шестой главе, Бориса Годунова молва обвиняла в поджоге Москвы, активно искали (и находили – причем самых разных) своих геростратов после Великого лондонского пожара, Великого пожара в Або (Турку), Чикагского пожара и других.

Но вернемся к Нерону. После долгого расследования известный современный французский историк Леон Гомо пришел к заключению: «Виновность Нерона представляется невероятной». Его поддержали Жерар Вальтер, Жорж Ру и некоторые другие.

И не согласиться с ними нельзя.

Дело о христианах

Прямым доказательством того, что обвинения принцепса в поджоге Рима родились по горячим следам, является тот факт, что Нерону пришлось оправдываться, то есть самому искать виноватых. И вскорости они были найдены. По словам Тацита, принцепс объявил виновниками пожара сектантов, приверженцев одного из восточных культов; Тацит называет их христианами. «И вот Нерон, чтобы побороть слухи, – пишет он, – приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время, это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому»[43]. Далее Тацит рассказывает, что «их распинали на крестах или, обреченных на смерть в огне [а как же еще казнить поджигателей? – А.Б.], поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения».

Но тут в спор с обвинителями Нерона вступают уже не историки, а химики. Дело в том, что распятые на крестах и подожженные человеческие тела не могли гореть, словно факелы. Они должны были медленно обугливаться, да и то лишь будучи обмазаны каким-нибудь горючим материалом наподобие смолы. Вспомните описания сожжения еретиков в Средние века: складывали огромные костры, но и при этом тела несчастных не сгорали дотла, а лишь обугливались, и потом их почернелые останки по нескольку дней стояли, в назидание другим, привязанными к столбам и лишь постепенно распадались. Вспомните, как в срубах сжигали раскольников на Руси. Всякий пожарный, всякий работник крематория знает, как плохо горит (хотя очень быстро обгорает) человеческое тело.