Облачный полк - Веркин Эдуард - Страница 10

– С тех пор от меня все отскакивает, – сказал Саныч. – И ножи, и пули, и фотографии. Сколько раз уже пробовали – и в школу фотограф приезжал, и из газеты – ничего не получается, хоть ты расшибись.

Саныч с ухмылкой поглядел на Ковальца.

– То птичка, знаешь, не вылетает, то пластина треснет, то пленку испортят. Так ни одной фотографии и нет.

– Там настоящий фотограф, – сказал Ковалец. – Из Москвы.

– Вот у меня свой настоящий фотограф, – Саныч указал на меня. – С восьми лет в фотокружок ходит, правда?

– Правда, – сказал я. – Только здесь…

– Он птичку сфотографировал, воробья простого, так его в «Пионерской правде» напечатали. А меня сколько ни пробовал – ничего.

Это тоже правда. И про птичку, и про Саныча.

– Аппарат плохой был, – принялся объяснять я. – Там затвор с дефектом, всю пленку поцарапал. Да все равно у нас никаких условий, ни лаборатории, ни… Да ничего нет.

– Я же говорю, – ухмыльнулся Саныч. – Ничего не получится, так корреспонденту и скажи.

– Правильно, – вмешался Лыков. – Правильно, ребята, лучше покушайте как следует, похлебка скоро поспеет, я вам с донышка зачерпну, с гущами.

Саныч поднялся из-за стола, потянулся, огляделся.

– Ты ведь комсомолец уже, – спросил и одновременно ответил Ковалец. – Должен понимать. Вот я всегда удивляюсь, откуда такая разболтанность, а? Семнадцать лет, Герой уже почти представленный, а все кривляешься! Разве так можно?

Тут Ковалец перешел на проникновенный тон, вроде как старший товарищ поучает бестолковую молодежь. Это даже мне не понравилось. Я уж думал, что сейчас Саныч взорвется. Ковалец ведь нарочно про Героя все время вспоминает – позлить…

Саныч удержался.

– Вот представят – и поговорим, – улыбнулся он. – А сейчас жрать охота, похлебку охота…

– Обед пропускать невозможно. – Лыков тоже улыбнулся. – А ты, Лешик, не сердись, ты беги быстренько, скажи, чтоб корреспондент тоже сюда шел. Видел я его, позвоночник сквозь живот просвечивает, шишкой зашибить можно.

Ковалец немного остолбенел, молчал несколько секунд, затем раскрыл рот, чтобы начать возражать. Лыков заметил это и снова стал протирать руки о фуфайку.

Вдруг Саныч сунул котелок с недоеденной кашей мне, вытер губы рукавом и быстро пошагал в сторону штабной землянки. Я огляделся. Глебов, кажется, его шапка, ну, все понятно.

– А ты чего сидишь?! – Ковалец уставился на меня. – Дуй тоже.

– А мне-то зачем?

– Затем. Поспешай.

Ковалец попытался подтолкнуть меня в спину, я увернулся. Лыков недовольно брякнул посудой и скрылся в земле.

Я неторопливо направился к штабу.

Интересно, с чем в этот раз корреспондент пожаловал? С пленочной камерой или с пластинами? С пленочной, наверное, так на самолете удобнее. А может, вообще с кинокамерой. Кажется, к соседям такой уже прилетал, снимал партизан на отдыхе для боевого журнала. Я с кинокамерой не знаком вообще, только с основными принципами, а интересно было бы попробовать. Снять про нас фильм, ну, что мы делаем на протяжении дня. Или рейд снять, или как мост подрываем. В рейд я еще не ходил, а мост – это здорово. Правда, я мост издалека видел, но все равно впечатляет. Особенно как земля дрожит.

Я начал придумывать, как бы это хорошо получилось для будущего, чтобы потом люди посмотрели, как мы тут живем, как воюем, да и самим интересно было бы взглянуть на себя лет через двадцать, в шестьдесят втором. В шестьдесят втором у всех, наверное, велосипеды будут и приемники в каждом доме, переносные приемники…

Корреспондент под елкой. В этот раз прислали не очень: мелкий какой-то попался, лет, наверное, восемнадцать, щуплый, хорошо хоть не в очках, хотя под глазами такие круги, что они точно как очки, рядом с ним Саныч казался богатырем. Такой доходяга, а уже корреспондент, Виктором зовут. Впрочем, может быть, он образование хорошее получил, статьи нужные пишет – это тоже надо: не всем с автоматами бегать, это и Саныч всегда говорит.

Глебов еще – я его сразу не заметил, а он тоже присутствовал – сидел под елкой на табуретке, курил, читал газету вроде бы, а на самом деле прислушивался.

Корреспондент стал задавать Санычу обычные вопросы, все по порядку, как полагается, сначала про детство, потом про то, как он убил генерала. Саныч уныло, почесываясь и похихикивая, в восьмой раз рассказывал про тот самый случай на дороге, со скучным видом привирая о том, как он выскочил с победным криком, как кинул гранату, затем вторую, как стал стрелять, отсекая мотоциклистов… а, нет, мотоциклисты это в другой раз были, с пулеметчиками вместе, генерал и сам был ого-го, и без самокатчиков, с двух рук шмалял только так…

Виктор был явно неопытный, записывал подряд, много, подробно, не отсекая выдумки. Отчего Саныч постепенно разошелся и распустился, и принялся врать уже напропалую, не обращая внимания на покашливания Глебова. Я тоже не удержался и стал сигналить – моргать и двигать носом. Но увлеченный Саныч этого, само собой, не заметил.

– Он, значит, упал, прыгнул то есть в канаву, и оттуда как заорет по-своему, по-фашистски… Я, кстати, вчера тоже фашиста одного привел, конечно, не полковник, но тоже важный. Сволочь, фельдкурьер, перевозил секретный пакет на станцию…

Сначала я не понял, это он про кого, но потом догадался, что это он про вчерашнего Пашу, это он его в спецкурьеры переделал.

Командир закашлялся уже громко, Саныч опомнился и притормозил.

– То есть мы этот пакет командиру притащили, а он его уже дальше переправил. А сумку мы его, конечно, сожрать заставили.

– Сожрать? – очнулся корреспондент.

– А как же? Это у нас завсегда – традиция. Как поймаем полицая, так сразу заставляем его жрать что-нибудь. Ремень собственный или сапог, или шапку.

– Зачем? – Виктор поправил карандаш ногтем.

– Как зачем? Чтобы в фашисты неповадно было ходить. А что ж мне ему, спасибо сказать, что он в полицаи записался? Сожрал сумку как миленький и добавки еще попросил. Скажи, Мить?

Саныч повернулся ко мне.

– Так и есть, – подтвердил я. – Сожрал.

– Во как. Мы тут с фашистами не в шашки играем. Так я про генерала недорассказал. Вам ведь про генерала интересно?

– Да, конечно…

Было видно, что еще раз историю про генерала он слушать не хочет, но отказать Герою нельзя. Глебов зашуршал газетой, но Саныч продолжал:

– Генерал не простой оказался, настоящий эсэсовец, сюда приезжал свое секретное оружие испытывать. Мины-поскакушки изобрел. Записывайте – это очень страшные мины: они не просто взрываются, они перед этим сначала подпрыгивают. Площадь поражения категорически увеличивается! Серьезное оружие, а документацию всю он в своем портфеле вез. Отбивался, как зверь. У него в машине ручной пулемет оказался.

– Ручной пулемет… – записал Виктор.

– Вот именно. Он как из этого пулемета начал садить, как начал! Еле ноги унесли… То есть я ведь там не один был, другие тоже – так вот, они еле ноги и унесли. А я не такой… пугливый, я с правого фланга зашел. А генерал тут ко мне и поворачивается и как очередь выпустит! Почти в упор, на фуфайке все плечо прострелил. Ну, тут я уж не вытерпел. Вообще-то, я хотел генерала живьем взять, я сразу понял, что у него важное что-то, но поскольку он меня чуть не пристрелил, я подумал, что мне его тоже пристрелить не стыдно. Прямо в башку ему из ТТ – р-р-раз! Р-р-аз!!

Саныч два раза хлопнул кулаком в ладонь, корреспондент сломал карандаш, тут же достал новый.

– Пишите-пишите. – Саныч сложил руки на груди. – Очень важно, чтоб вы правду написали, без пристегиваний всяких. Готово? Пишите, значит. Генерал упал, я на всякий случай еще по машине стеганул, ну, и портфелем занялся. Заглянул – а там чертежи с орлами, сразу видно, что дело. Вот, в общем-то, и все. Немцы за это дело меня просто ненавидят. Гитлер как узнал, коростой гнойной изошелся! Меня в свои личные враги велел записать и на поиски послал целую роту эсэсовских диверсантов!

Корреспондент поежился, поглядел в облака.