Повесть о фронтовом детстве - Семяновский Феликс Михайлович - Страница 26

– Наконец-то! – сказала Валя, как только мы вошли в комнату. – Вы где пропадали? Места себе не нахожу! Ладно, думаю, Витя занят, но Федя-то прийти должен. Собиралась бежать, разыскивать. Потом передали: живы разведчики, всё у них в порядке. Федя, чтоб такого больше не было! Слышишь?

– Слышу!

– Это я недосмотрел, – виновато сказал Витя. – Не отправил его вовремя.

– Витя, ты уж присматривай за Федей, не давай ему бегать, где не надо… А может, знаете что? Переходи, Федя, сюда. Будешь со мной. Работы хватит.

– Нет, – испугался я. – Я с разведчиками.

Надо скорее уходить. А то Валя ещё уговорит Витю, а тот Петру Иванычу скажет.

– Уйду я отсюда, – сказала вдруг Валя.

– Куда? – удивился Витя.

– Ещё немного подучусь в медсанбате и к вам в полк санинструктором. Не могу здесь больше. Хватит!

– Что ты, Валя! – испугался Витя. – Не делай этого! Прошу тебя!

Я тоже не хотел, чтобы Валя уходила с почты. Она внимательно посмотрела на Витю:

– Ладно, там видно будет.

Наконец-то Петру Иванычу пришло письмо. То самое, которое он ещё в тылу ждал. На конверте был старательно написан обратный адрес: «Красноярский край, Красноярский район, деревня Кустик». Долго же оно добиралось из Сибири. Вот Пётр Иваныч обрадуется! Пока я шёл с почты, я несколько раз вытаскивал конверт из сумки, читал обратный адрес, чтобы лучше запомнить, и снова прятал письмо… А Петра Иваныча не было в хате. С самого утра он, Витя и Яшка ушли на передний край наблюдать за немцами. Наши теперь по очереди ходили туда, а в хату возвращались только отсыпаться.

Передний край. Вот где было самое интересное. Но туда мне дороги не было, не пускал меня Пётр Иваныч, и всё. Да ещё и Витя теперь следил за мной, и Валя слово взяла.

«Пётр Иваныч говорил, чтобы я туда без дела не лез, – старался я убедить сам себя. – А сейчас у меня дело. Да ещё какое! Письмо!»

Я быстро отдал в штабе письма и газеты и осторожно, как в разведке, подкрался к нашей хате, чтобы меня никто не увидел и не задержал. Дядя Вася был в сарае, возился около лошадей. Я юркнул в сени, заглянул в комнату. Петра Иваныча не было. Я выскочил, завернул за угол и помчался к переднему краю.

Я приметил телефонный провод, который тянулся от штаба полка к высоте. Надо держаться его – он обязательно приведёт туда, куда надо. Я миновал высоту, побежал по полю. Вокруг стало беспокойнее. Даже воздух здесь был какой-то другой.

Рядом со мной ударилась в землю пуля и подняла полоску пыли. Другая просвистела мимо и взбила пыль. Потом ещё несколько… Но я не испугался. Пётр Иваныч учил: ту пулю, которая в тебя попадёт, всё равно не услышишь, смерть тихо ходит. Раз услышал, что просвистела, значит, миновала, на неё не оглядывайся, делай своё дело.

Я бежал, потом шёл, потом снова бежал, а переднего края всё не было. Хорошо, что я догадался держаться провода, а то заблудился бы. Здесь столько было всяких дорожек, что попробуй угадай, какая из них правильная. А спросить некого. Ни одной живой души не видно.

Провод привёл меня в лощину. Она вытянулась к переднему краю. В середине она разделялась, и слева я увидел миномётчиков. А провод полз вперёд. На самом выходе из лощины в окопе стояла пушка – «сорокапятка». Сверху её укрывала маскировочная сетка с вплетённой травой. Эти пушки всегда воевали вместе с пехотой. Они били по немецким танкам прямой наводкой. Их ещё называли «Прощай, Родина». Говорили, что с ними долго не навоюешь – или убьют тебя, или ранят.

Провод потянулся в ход сообщения. Я лихо, по-фронтовому вскочил в него. Впереди спокойным шагом шёл боец в полинявшей гимнастёрке, с винтовкой на плече. Я пошёл за ним.

И тут я увидел санитара. Он медленно шёл навстречу и вёл раненого. Раненый был в шинели. В правой руке он держал винтовку, а левой – крепко обхватил шею санитара. Небритое лицо санитара было всё в поту. Он то и дело поправлял толстую санитарную сумку, которая мешала ему идти.

В одном месте ход сообщения расширялся. Санитар остановился, осторожно опустил раненого на землю, с облегчением выпрямился и вытер рукою лоб.

Боец в полинявшей гимнастёрке подошёл к нему. Остановился и я.

– Покурим? – попросил санитар бойца.

– Налаживай.

– Махра?

– Самосад.

Фронтовики всегда делились табаком. И сейчас боец вытащил кисет, санитар – газету, аккуратно оторвал от неё два квадратика. Боец густо насыпал махорки ему, потом себе. Оба быстро и ловко свернули цигарки, закурили. И тут они увидели меня.

– Здорово, фронтовичок! – поздоровался боец.

Меня по-разному называли – и почтальоном, и разведчиком, и бойцом… Фронтовичок – тоже неплохо и не обидно совсем.

– Далеко топаешь?

– К разведчикам!

– Ишь какой боевой!

– Боевой-то боевой, – сказал санитар, – а не больно высовывайся. А то вот один высунулся, – он глазами показал на раненого.

Тот сидел на земле, выпрямив забинтованную, без сапога ногу, и осторожно поглаживал её обеими руками. На бинте были большие пятна крови. Раненый покачивался всем телом и морщился от боли. Я узнал его. Это был тот самый новобранец, которого я задержал, когда он шёл звать нас в баню. От боли он закрыл глаза. Но если бы он сейчас и увидел меня, может, и не вспомнил бы. Теперь я был в форме, с сумкой, совсем другой, чем тогда, гражданский.

– Где его так? – спросил боец.

– Окоп рыл. Вылез бруствер поправить. Пулемётчик немецкий заметил и чесанул.

Боец тяжело вздохнул и ещё раз посмотрел на раненого.

– Ну что, пошли, фронтовичок?

И мы с ним зашагали дальше.

Я оглянулся. Санитар взвалил раненого на спину и понёс его.

Ход сообщения кончался поперечной траншеей. Теперь я был на самом переднем крае. Траншея изгибами тянулась вправо и влево. Куда же мне идти?

– Ну, пока, – сказал боец. – Мне, брат, налево, а тебе направо. Топай до самого конца, там и сидят твои разведчики.

Я шёл по траншее, видел высокий бруствер, хорошо обтёсанные лопатами стенки, ячейки для стрельбы, землянки – и удивлялся. Я раньше думал, что здесь всё по-другому: повсюду воронки, стреляют пулемёты, автоматы, противотанковые ружья, стоит дым и гром. Как в бою.