Экспансия – I - Семенов Юлиан Семенович - Страница 26

— Нет, у меня вид на жительство.

— Что ж, на первое время — терпимо. Выпьем за успех нашей задумки, доктор Брунн. Выпьем за то, чтобы вы стали человеком ИТТ…

— Я за успех не пью… Суеверный. А за знакомство выпью. Спасибо, что вы подобрали меня на дороге.

— Не стоит благодарности. Как вы, кстати, там очутились?

— Ума не приложу.

Кемп плеснул виски в свой тяжелый стакан и, выпив, заметил:

— Сколько же лет вам надо было проработать в разведке, чтобы стать таким подозрительным?

— Жизнь, — ответил Штирлиц. — Где, кстати, сейчас этот парень из гестапо…

— Какой именно?

— Рунге? Нет, Риктер…

— Не знаю. Да и не очень интересуюсь этим.

— Не думаете о том, что эти люди могут нам понадобиться в будущем?

— «Нам»? Кого вы имеете в виду?

— Немцам.

Кемп поднялся, походил по холлу, потом остановился около окна, прижался лбом к стеклу и негромко ответил:

— Чтобы ответить на этот вопрос, доктор, я должен получить от вас исчерпывающие данные о том, кто вы, как сюда попали, с кем поддерживаете контакт и отчего оказались на той дороге, где автобусы ходят всего лишь два раза в день… Впрочем, если вы откажетесь это сделать, на работу я вас так или иначе устрою. Как любой немец, я сентиментален, ничего не попишешь.

…Расстались в три утра; Кемп вызвал такси, спустился на улицу, уплатил шоферу деньги, повторил, что ждет Штирлица завтра, в двенадцать, в своем кабинете на Аточе, вернулся в квартиру, выключил аппаратуру звукозаписи, достал из скрытой в стене фотокамеры кассету, тщательно завернул ее в светонепроницаемую бумагу, затем снял отпечатки пальцев Штирлица со стакана и бумажной скатерти, обработанной специальным составом, все это запер в сейф. Завтра материалы уйдут в Мюнхен, в «организацию» генерала Гелена.

(О том, что «доктор Брунн» будет идти по дороге на Сиерру с двенадцати до двенадцати двадцати и что именно в это время его надо посадить в машину, ему, подполковнику абвера Рихарду Виккерсу, живущему в Испании по паспорту инженера Кемпа, пришло указание из «организации», причем он был предупрежден, что «объект» может представлять серьезный интерес в будущем, если только подтвердится, что он является именно тем человеком, которым заинтересовался генерал Гелен.)

Информация к размышлению (братья Даллесы, осень сорок пятого)

Они встретились в клубе во время ланча; сидели, как всегда, за столиком возле окна — там было их постоянное место; когда официант начал готовить стол к дессерту, Аллен вздохнул:

— Тяга к парадоксам есть первый симптом старения.

— Вот как?

— Определенно так; мы бежим главного вопроса: сколько еще осталось? Оттачиваем мозг рассуждениями о том, как бы невозможное сделать достижимым…

— Такого рода парадокс меня интересует куда в большей степени, чем тебя, потому что я значительно старше.

— Но он, как всегда, опосредован, — Аллен пыхнул своей прямой английской трубкой. — Чем лучше твое настроение, тем больше шансов на долголетие, а чем дольше ты живешь, тем реальнее изобретение эликсира вечности.

— Но это аксиома, а не парадокс.

— Верно, я еще только подкрадываюсь к парадоксу… Ответь мне, какие этапы русской истории ты можешь определить как пиковые, наиболее значительные?

— Хм… Видимо, крещение, затем победа над татаро-монголами, после того разгром Наполеона, а затем — нынешняя победа над Гитлером.

Аллен покачал головой:

— Не совсем так, хотя первые две позиции я принимаю. Двумя махинами, определившими гигантские скачки России, были Петр Великий и Ленин. Первый сделал Россию европейской державой, великой европейской державой, уточнил бы я, а второй превратил ее в мировое государство: если до семнадцатого года в Мехико, Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресе не очень-то и знали о России, то после революции Ленина самая идея его государственности сделалась фактом присутствия на юге нашего континента, в Африке, Индии и Австралии. Ты согласен?

— К сожалению, ты вынуждаешь меня согласиться с этим.

— Я? — усмехнулся Даллес. — Или Ленин?

— Опять-таки, к сожалению, не ты, — в тон ему ответил Джон Фостер. — С тобою бы я как-нибудь договорился.

— Теперь ответь на следующий вопрос: кто из русских лидеров прожил на Западе столько, сколько Петр и Ленин? Отвечаю: никто больше. Следовательно, прикосновение мятежной русской мысли к европейскому техническому и культурному прогрессу дважды оказывалось для Запада чревато появлением нового качества государственной силы. А когда Россия оказывалась на задворках Европы? Когда она терпела унизительные поражения? В момент, когда русский двор стоял на позициях изоляционизма, когда все контакты с Западом были прерваны, когда они варились в собственном котле: первый раз это проявилось во время Крымской войны, когда десант англо-французов разгромил армию Николая Первого. К сожалению, да, да, именно так, к сожалению, вскоре после этого поражения в России освободили крестьян. Затем начал налаживаться контакт с Западом, что — если бы продолжался — могло ввести Россию в число пяти ведущих промышленных держав Европы. К счастью, после воцарения Александра Третьего то окно, которое прорубил Петр, снова захлопнулось, — древние традиционалисты, стоявшие в оппозиции к новациям Петра Великого, живучи при дворе императоров, — все контакты прекратились, и была выработана стратегия на превращение империи в евроазиатскую державу. Но разгром Николая Второго махонькой Японией снова вызвал в стране бурю негодования, а негодовать там было кому, как-никак Толстой, Чайковский, Достоевский и Менделеев по национальности русские, а отнюдь не англичане, нация мыслителей, куда не крути! И после всех пертурбаций пришел Ленин, который состоялся как политический и государственный деятель России на трех китах: немецкой философии, Французской революции и английской политэкономии. И Россия, став Республикой Советов, перешагнула границы Европы, Азии и Америки вооруженной не экспансией, но притягательностью своей доктрины. Не спорь, Джон, это мне неприятно, как и тебе, но нельзя восставать против фактов. Что же происходит сейчас? Наша сегодняшняя политика должна быть определена как самая глупая изо всех, какую мы проводили за последнее время. Мы насильно тащим Россию за стол переговоров, мы навязываем ей рецепты европейского парламентаризма, мы охаем и ахаем по поводу того, что они не понимают нас… Так ведь и слава богу, если не понимают, Джон! Задача Запада в том и состоит, чтобы, затолкав джина в бутылку, оттеснить к его границам, пусть они преют в своем соку! Это им нужен обмен, Джон! Он нам не нужен! Мы должны сделать все, чтобы там снова восторжествовала идеология традиционалистов, мы обязаны содействовать разрыву всех тех контактов, которые установились во время войны! Только это даст нам свободу маневра в Европе, Джон, только это гарантирует нашу спокойную работу на юге Америки, что в конечном-то счете главное для нашего поколения. Восток Европы — болевая точка Кремля, для нас это — тактика ближнего боя, тогда как защита Западного полушария — стратегия, спланированная на многие десятилетия вперед.

Джон Фостер хрустко откусил яблоко, покачал головой и спросил:

— Загадать загадку?

— Конечно.

(Это у них было с детства: они разговаривали на особом языке, непонятном взрослым; отец посмеивался: «Пусть, это тяга к автономии, назависимость человека рождается именно в младенчестве, научатся стоять за себя, без этого сомнут».)

— В таком случае ответь мне: кому выгоден роспуск ОСС? Кому будет на руку, если твоя организация перестанет существовать? Только отвечай парадоксально, иначе тебе меня не увлечь, — улыбнулся Джон Фостер Даллес.

— Не знаю, — ответил Аллен. — Теряюсь в догадках.

…Когда Трумэн вернулся из Потсдама, о роспуске ОСС никто еще и не помышлял, хотя в воздухе витало нечто; постоянно, день за днем, не очень-то заметно для обывателя шел процесс формирования нового штаба; людям Рузвельта, как и их покойному кумиру, выказывалось прилюдное уважение, протокол соблюдался неукоснительно, однако тем, кто умел мыслить, было ясно, что грядут новые времена, зреет иная концепция политики.