Испанский вариант - Семенов Юлиан Семенович - Страница 6

Снова зазвонил телефон, и хозяин, сняв трубку, ответил:

— Слушаю вас. Да, милостивая дама, я записываю. Берлинерштрассе, пять. Сколько мест? Ах, у вас погибло трое! Да, госпожа. Сегодня же у вас будет катафалк. Примите мои соболезнования.

Он положил трубку, развел руками и сказал:

— Господа, тысяча извинений. У меня сегодня очень много работы. Я слушаю вас. — Он раскрыл тетрадку, готовясь записать адрес, куда нужно прислать похоронный катафалк.

В это время снова позвонил телефон.

— Слушаю. Да, господин. К сожалению, я могу принять заказ только на вечер. Одну минуту, сударь. — Он зажал трубку ладонью и, распахнув ногой дверь, ведшую во внутренние комнаты, крикнул: — Ильза, тебе придется самой повести катафалк.

— У меня разваливается голова, — ответил женский голос. — Я работаю вторые сутки. Я не могу, милый, моя голова…

— Твоя голова развалится после того, как мы кончим работу. — Хозяин похоронного бюро рассмеялся. Вдруг он оборвал себя, вероятно, смутившись перед вошедшими, и сказал скорбным голосом: — Да, господин, катафалк будет у вас вечером, я записываю адрес.

Положив трубку, он поднялся навстречу Вольфу и Яну, но в это время снова зазвонил телефон.

— Пошли, — сказал Пальма, — тут ничего не получится.

— Минуту, — остановил его Вольф, — погоди.

Они дождались, пока хозяин кончил разговаривать с клиентом — на этот раз его просили о конном катафалке.

— Нам нужны две машины, — сказал Вольф.

— Когда похороны, господин?

— Хоть сейчас.

— Увы… Вы же видели мой объем работ… Если бы не хорошая организация похоронного дела, у нас бы обязательно вспыхнули эпидемии… Сколько трупов… Я могу похоронить ваших…

— Друзей…

— Друзей… Какое горе, какое горе… Я могу похоронить их завтра — между тремя и пятью пополудни.

— Мы хорошо заплатим, если вы поможете нам сейчас, — сказал Пальма.

— Очень сожалею, сударь, очень сожалею…

Они шли по совершенно пустой улице, когда их остановили трое патрульных. Старший, очень высокий человек со шрамом на щеке, картинно козырнув, приказал спутникам:

— Проверьте документы.

— Слушаюсь, господин Лерст!

Пальма достал свой паспорт. Лерст увидел латышский герб, снова козырнул — ему, видимо, нравилось это — и спросил Вольфа:

— Вы тоже иностранец?

— Да.

— Можете идти. Только осторожнее. Здесь еще стреляют бандиты.

Когда патруль отошел, Пальма спросил:

— Какой у вас паспорт?

— У меня вовсе нет паспорта, — ответил Вольф. — Давайте завернем налево, там, кажется, таксомоторный парк.

— Ничего себе нервы, — ухмыльнулся Пальма.

— А у меня их нет, — тоже улыбнулся Вольф, — как и документов.

Шифровка Вольфа была доложена руководству. В тот же день, двумя часами позже, в Ригу ушло задание: срочно установить личность журналиста Яна Пальма, сына известного дипломата и разведчика, работающего ныне послом на Востоке.

Бургос, 1938, 6 августа, 9 час. 27 мин

— Ну, а из отеля, как мне помнится, — продолжал Пальма, наблюдая за тем, как торопливо записывал его слова Хаген, — я сразу же уехал на вокзал, купил билет и отправился в горы — отдыхать и кататься на лыжах.

— В горы?

— В горы.

— В какое именно место?

— Суходревина, по-моему. Это между Братиславой и Веной. Так мне сейчас кажется.

— И вы категорически утверждаете, что с Уго Лерстом в Вене не встречались?

«Что он пристал ко мне с Веной? Я ведь действительно не встречал там Лерста. А если встречал, то, значит, все эти годы он держал меня под колпаком, — быстро думал Пальма, пока Хаген записывал свой вопрос. — Нет, я Лерста там не видел, это точно. Я видел там тысячу лерстов — это было самое страшное».

Он вспомнил, как лерсты, похожие на него лерстенята и лерствятники ворвались в подвал, где прятались женщины и дети, и как они врезались в толпу со своими дубинками, и как в первое мгновение ему показалось, что это все спектакль, что это все в шутку — и быстрые взмахи рук, и крики, и тела на полу, и сладкий запах крови, и сухие выстрелы, почти неслышные в этом вопле. Только когда он увидел, как женщина вытащила за ноги трупик ребенка и стала играть с ним, будто с куклой, — только тогда Ян понял, что все это значит…

— Повторяю: впервые с Лерстом я встретился значительно позже.

— И в Прагу вы из Вены не ездили?

— Значит, Прага вас тоже интересует?

— Интересует, Пальма, интересует.

Прага, 1934

Пражский отель «Амбассадор» был забит журналистами в тот солнечный, теплый, совсем не февральский день. Здесь проходила пресс-конференция советского писателя Борцова. Маленький черноволосый человек в профессорских очках, весело щурясь, оглядывал зал и рассеянно прислушивался к очередному вопросу корреспондента «Фигаро» из Парижа.

— Вы прибыли сюда только с одной целью, мсье Борцов? — спрашивал журналист. — Только с целью встретиться с вашими издателями? Или у вас есть какие-то иные задачи?

— Задач у меня много, а цель одна: встретиться с издателями моих книг в Чехословакии. Вы информированы совершенно правильно.

— Испытывают ли писатели в России гнет со стороны режима? — спросил журналист из Швейцарии.

— Писатели фашистского, порнографического или расистского толка в нашей стране испытывали, испытывают и будут испытывать гнет со стороны пролетарской диктатуры.

— Я представляю «Тан», мсье Борцов. Скажите, пожалуйста, что вас больше всего волнует в литературе?

— А вас? — улыбнулся Борцов.

— Меня волнуют в литературе вопросы любви и ненависти, террора и свободы, младенчества и старости!

— Здорово! Вы помогли мне ответить. Считайте эти слова моим ответом на ваш вопрос. Вы, видимо, писали в юности новеллы, не так ли?

— Я не писал новелл в юности. Просто, как мне кажется, эти темы в сегодняшней России запрещены, ибо существуют, насколько мне известно, лишь две темы, санкционированные Кремлем: коллективизация и индустриализация.

Борцов ответил, по-прежнему снисходительно посмеиваясь:

— И коллективизация и индустриализация невозможны без столкновения любви и ненависти, юности и дряхлости, террора и принуждения. Кстати, какие книги советских писателей вы читали?

— Кто кого интервьюирует, мистер Борцов? — спросил журналист из «Вашингтон пост». — Мы вас или вы нас?

— Демократия предполагает взаимность вопроса и ответа.

— Вы женаты?

— Я женат, но правильнее было бы спросить: «Вы влюблены?»

— Вы влюблены, мсье Борцов?

— Я отвечаю на свои же вопросы лишь самому себе.

— У вас есть дети?

— Нет.

— Какое человеческое качество вы цените превыше других?

— Талантливость.

— Ваш самый любимый писатель?

— Вопрос деспотичен. У меня много любимых писателей. Одного писателя любить невозможно — это свидетельствует о вашей малой начитанности.

— Правда ли, что вы являетесь резидентом Коминтерна в Европе? — спросил корреспондент «Берлинер цайт».

— Лично мне об этом неизвестно.

— Я представляю здесь газету «Жице Варшавы», — сказал молодой журналист, поднимаясь. — Пан Борцов, вы утверждаете, что представляете свободную литературу демократического государства. Не видите ли вы парадокса в том, что утверждаете себя свободной личностью, в то время как в вашей стране отсутствует многопартийная система?