Высота - Федотов Виктор Иванович - Страница 3

- Понимаю, - согласился Головин, подкручивая баранку, обшаривая все вокруг взглядом. И вздохнул: - До победы дожить хочется.

Кузнецов не ответил ничего, понимая его и молча соглашаясь. Конечно, погибать никогда не к месту, но погибать кому-то на войне все же надо, без этого не обойтись. Он помнил всегда об этом, но ему удавалось, хотя и ценой немалых усилий, отгонять такие мысли, потому что оставаться наедине с ними и воевать было нельзя. Но если в начальных боях, пока толком не был еще обстрелян, каждая пуля, каждый осколок казались твоими, то потом, со временем это несколько отошло - пришла, хоть и лет всего ничего, фронтовая мудрость. С ней воевалось проще и надежней, однако ощущение близкой опасности совсем не проходило никогда, оставалось, потому что она всегда шла рядом, могла в любой миг выбрать и тебя. И вот теперь, когда стал, хотя и далеко еще, как бы проглядываться конец войны, такое ощущение возвратилось ко многим вдруг еще более обостренно. Не дожить до близкой победы, погибнуть, пропасть, когда долгий и тяжкий путь в скором повернет к домашнему порогу, - в этом крылась великая и обидная несправедливость. А бои шли тяжелые и непрестанные: немцы не хотели отдавать эту землю, судорожно цеплялись за каждый клочок...

Наверное, обо всем этом думал Головин, и Кузнецов ничего не ответил ему, промолчал.

- А Котов правильно сказал, - бросил вдруг Головин, - чуть что опять нашим орудием любую брешь затыкают. Как штрафниками какими... Негоже так, командир. По-моему, и этот хлеб надо на фронте делить поровну.

- Насчет штрафников ты хватил, конечно. Факт! - урезонил Кузнецов. Напротив... А ты вот скажи мне: чего это Сименцов появился? Опять в расчет просится?

- Да нет, совсем вроде бы.

- Как это совсем? А приказ?

- Сам вам доложит. - Головин помолчал, потом не удержался, прыснул со смеху.

- Ты чего?

- Да как же! Приходит. Весе-е-лый, глазами играет, ровно пацан нашкодивший. Так и так, прибыл для дальнейшего прохождения службы в дорогом моему сердцу боевом расчете. "Как так? - удивляемся. - Ты же повар, а не артиллерист, топай назад, к своим сковородкам, угощай начальство послаще". А он: "Я же говорил, что не останусь там! Выставили наконец. Ступай, сказали, где прежде был, постреляй из своей пушки. Ну, я манатки в зубы и почесал без оглядки..." - "Что же ты натворил, Сименец?" - спрашиваем. "А я такое меню стал готовить, - отвечает, - глаза б мои не видели..."

- Ай да парень! - Кузнецов тоже рассмеялся. - Ох, хитрец! Что ж, значит, расчет наш опять в полном комплекте. Хорошо, как раз к делу... Разворачивайся, Головин, давай назад и притормози у той лощинки. Кажется, лучше места не найти для подъема.

- Пожалуй.

"Студебеккер" круто развернулся, нащупал колесами свою же колею и помчался по ней, утопая в кустарнике по самые крылья. У лощинки Головин придержал его.

Кузнецов распахнул дверцу, прислушиваясь:

- Заглуши-ка мотор.

Тихо стало вокруг, лишь дождик со снегом шелестел по капоту и крыше кабины. Но вот в эту тишину вплелись приглушенные пулеметные и автоматные очереди: на другом склоне высоты шел бой. Судя по всему, пока спокойный бой, будничный. Тонкий пласт тумана слизнуло с макушки ветром, и теперь хорошо стало видно, что лощинка уходит до самого верха, выгрызая в гребне неглубокий овраг с пологими скатами.

- Слышишь? - спросил Кузнецов, оглядывая лощинку и уже думая о ней как о возможном месте для позиции. На самом гребне орудие окажется на виду, хотя обзор с него, конечно, и дальше и лучше. Здесь же можно будет укрыться.

- Слышу, - отозвался Головин, - стреляют. Должно, бой идет. Но не очень жаркий.

- Вот-вот, давай скорее к дому.

- Хорошенький дом, - усмехнулся Головин. - Прямо хоть на печку блины трескать.

- Не нравится - на высоте другой присмотрим, покомфортабельней. Вид, так сказать, сверху. До моря еще далековато, а то можно бы и с видом на море. А, Головин?

Тот в ответ только головой покачал: ну, командир...

Через несколько минут "студебеккер" остановился возле орудия, и Кузнецов спрыгнул с подножки-навстречу Глазкову.

- Орудие, боекомплект, паек, вода?

- Все готово, командир. Сименцов по приказу явился. И радист прибыл с рацией.

- В самый раз. Цеплять орудие, сейчас же выступаем.

- Есть!

Взводному и Корякину Кузнецов рассказал, что приглядел лощину, будет подниматься по ней и чтобы они шли следом, но не слишком близко - черт знает, залетит какой-нибудь шальной снаряд, наделает беды. Авиации бояться нечего - погода для немцев нелетная.

- А там, наверху, - он кивнул на высоту, - по обстановке. Разрешите, товарищ лейтенант, действовать? Время...

- Давайте, - распорядился взводный, забираясь в кабину корякинской машины. - Мы идем следом. Трогайте!

- Порядок! - Кузнецов стянул с головы шлем, улыбнулся радисту, сидящему рядом в кабине, только сейчас разглядев его: - Что-то ты уж больно молод, парень, а?

Тот смутился, точно виноват был в своей молодости, поправил на коленях рацию - деревянный зеленый ящик с широким брезентовым ремнем. Пожал плечами:

- Послали вот.

- Ты с какого же года? - спросил Кузнецов, стараясь не обидеть. Был радист действительно молод, совсем мальчишка - тонкая шея далеко высунута из шинельного ворота, голый, не тронутый бритвой подбородок, чистые и светлые, как речные голыши, глаза...

- С двадцать седьмого. Прошлой осенью призывался. На курсы сперва послали, а теперь вот сюда - на войну, к вам.

- Ого! - присвистнул Головин. - Прямо уж так сразу и на войну? Ну, берегись теперь фашисты - главные силы подошли из России. Да ты не обижайся, это так, к слову.

Радист, прикусив губу, молчал, глядел, как и другие, вперед, на бегущую сквозь кустарник колею.

- А как же? - не унимался Головин. - Считай, по возрасту-то отцы и дети воюют. Такие дела, брат... Вот у нас в дивизионе с девяносто пятого года есть мужики. В прошлом веке еще родились, Цусиму помнят мальчишками, "Потемкина". А революцию и гражданскую уж своими руками делали. Даже не верится, ага. А тут - ты. Подумать только...

Радист незаметно шмыгнул носом: слова шофера произвели впечатление.

- А ты сам-то с какого, Головин? - спросил Кузнецов, чтобы слегка приземлить его.

- Я? С двадцать четвертого. Но тут другое...

- Старик уже, - засмеялся Кузнецов. - Молодой старик.

- Старик не старик, а третий год воюю. А фронтовые года втрое дороже, сами знаете. Кто доживет - зачтутся. Ну, а кто не доживет...

- Повоевал хоть немножко? - Кузнецов положил руку радисту на плечо, успокаивая.

- Самую малость, товарищ командир, - смущенно отозвался радист. Он не знал звания Кузнецова - на том была танкистская куртка без погонов, потому смущался еще более.

- Ничего, это уже кое-что. Остальное быстро наживешь. Главное первый раз, а там пойдет. Как тебя величать-то?

- Тимофеем. - Радист встрепенулся вдруг, сообразив, что оплошал. Но уж больно доверчиво вел с ним разговор командир. - Рядовой Тимофе...

- Ладно, ладно. Откуда сам-то?

- Саратовский. Извините...

- Хорошо у вас там, должно быть, весна скоро, степи зацветут.

- Зацветут, - вздохнул радист. И улыбнулся: - Красиво...

Головин заметно сбросил скорость.

- Лощина, товарищ старший сержант. Поворот?

- Да. - Кузнецов распахнул дверцу, вылез на подножку, дал корякинской машине, идущей следом, отмашку: дескать, иду влево, держи дистанцию. Сел опять на сиденье, натянул потуже шлем, радисту бросил: - Рацию, Тимофей, крепче держи. - И водителю: - Ну, теперь твое слово, Головин. Давай!

Машина свернула в лощину - она сразу уходила на подъем, - сердито и мощно взревела двигателем и ринулась на высоту, задрожав от напряжения.

Стрелки на приборной доске приплясывали, "студебеккер" слегка лихорадило на невидимых кочках, припорошенных серым снежком, заваливало с борта на борт - лощина оказалась узковатой и не такой уж ровной, какой виделась снизу, от подножья. Но пока все шло как надо, и Головин, слившись с баранкой, не выказывал никаких признаков тревоги. Вдруг, когда уже одолели больше половины высоты и до гребня, казалось, рукой подать, по крыше кабины забарабанили.