Школа двойников - Баконина Марианна Станиславовна - Страница 22

– Почему для борделя?

– Потому что только продажные женщины, а теперь еще и продажные журналисты появляются перед массами с ценником в руках. Сколько он тебе заплатил?

– Обидно слушать твои слова, да… – Савва, когда не знал, что сказать, часто переходил на кавказский акцент. – Репортаж, да… Ты видел? – Он повернулся к Саше, тот дипломатично промолчал.

Маневич смотрел программу. Он, как человек увлеченный, всегда смотрел выпуски, если не был занят на съемках. Потом все же ответил, но уклончиво:

– Савва, ты мне друг… – Саша спрятал глаза – уставился на экран.

– И что же с истиной? – встрепенулся Савельев, который ждал от товарища сочувствия и поддержки, а наткнулся на цитату. – Что ты имеешь в виду?! – возмущенно вскричал он. – На носу президентские выборы, зрители должны побольше узнать о кандидатах! Вот я и сделал репортаж!

– Этот жанр называется иначе! – взвилась Лизавета. – Это панегирик! Касыда! Если бы твой наниматель был восточным сатрапом, за такую оду он бы набил тебе рот золотом.

– Достойная форма оплаты, – опять отвлекся от «Империи» Саша. – Только не самая выгодная для Саввы. У него рот маленький, и защечное пространство невместительное.

– Ничего, лиха беда начало, аппетит приходит во время еды, а мускулы лица тянутся легко и быстро.

Савва надулся и сразу стал похож на младенца первого года жизни – серьезного и сосредоточенного.

– Может, он мне и не платил.

– Тогда ты клинический идиот!

Савва секунду подумал, пришел к выводу, что лучше быть подлецом, чем дураком, и решился на полупризнание:

– Ты сама говорила, что понимаешь тех, кто подхалтуривает, что нам так мало платят… И…

– Говорила и еще раз повторю. Только я не говорила, что надо выпуск поганить.

– Да у нас таких сюжетов выходит по две штуки в день!

– Не в мою смену, Савва. А ведь я тебе доверяла. Не думала, что семена журналистского цинизма, брошенные в твою душу не очень давно, попадут на такую унавоженную почву…

Савва – вероятно, по молодости – слегка балдел от красиво составленных фраз. Было видно, что он судорожно ищет достойный ответ Чемберлену в юбке.

– Как излагает, как излагает! – Саша Маневич всегда выбирал простоту и не боялся избитых слов и оборотов, поэтому изящные фразы его не травмировали.

– А ты-то… Катастрофа-неизбежна! Играешь – и играй, – огрызнулся Савва.

Он вспомнил старое Сашино прозвище. Его несколько лет называли «Катастрофа-неизбежна», потому что каждый второй репортаж Маневича заканчивался именно этим словосочетанием. Саша, хотя и улыбался в ответ, не любил прозвище, полученное на заре журналистской карьеры. Особенно сейчас, когда он успешно переболел детской болезнью репортерского максимализма.

– Ах, вот как ты заговорил! То лепил мне горбатого про сотрудничество, про то, что вместе мы быстрее сделаем спецрепортаж, хотел выведать, что я снимаю про Зотова… – Саша поглядел на Лизавету. – Змей коварный! Еще и соблазнял, мол, у него тоже материал имеется. «Джинсовые» сюжеты у тебя имеются! – «Джинсой» на телевидении называют левые оплаченные сюжеты. – А кроме тухлой «джинсы» – ни шиша…

Зазвенел телефон. Саша тут же забыл о вероломном приятеле и метнулся к аппарату.

– А-а-а, вот ты где, мне сказали, что ты меня искала… – В кабинет Маневича заглянула гримерша Марина. – А я тебе названиваю по местному. Если уж попросила позвонить – сиди на месте.

Лизавета заметила два хищных взгляда – Сашин и Cаввин, – схватила гримершу и поволокла в соседнюю комнату, к себе, от греха подальше. Закрыла на ключ дверь и затолкала гримершу в гостевое кресло:

– Садись, садись…

Марина несколько ошалела от такого резкого обращения и даже несколько раз порывалась встать, потом поняла, что со спортивной Лизаветой ей не сладить, смирилась и даже расслабилась в мягком цветастом кресле. Это было самое удобное кресло в Лизаветином кабинете, и стояло оно в дальнем углу. Рядом висел привезенный из Берлина плакат «Ревность» – репродукция великого творения Босха. Когда Лизавета приспособила его к стенке, Саша Маневич одобрительно сказал: «Ты стала мастером всевозможных знаков. Ревность – это как раз то особое чувство, которое обуревает многих приходящих в эту комнату». – «Ревность – вообще двигатель прогресса», – предпочла тогда не понять странный намек Лизавета.

Марина тоже обратила внимание на плакат, она с минуту рассматривала его, а потом спросила:

– Хорошая полиграфия и репродукция редкая, где нашла?

Старые студийные гримеры и парикмахеры, многие с высшим художественным образованием, зачастую разбирались в искусстве – будь то музыка или живопись – куда лучше, чем молодая журналистская поросль, прорвавшаяся к микрофону чуть не со школьной скамьи и благополучно путающая инцидент с инцестом. Об одном таком молодом эстете Лизавете совсем недавно рассказывала именно Марина: «Представляешь, сидит, я его пудрю, а он свысока бросает – мол, сегодня в автобусе видел инцест! У меня чуть пуховка из рук не выпала! А он ничего, дальше рассказывает, как пассажир с контролером поссорились…»

– Это немецкая работа, – ответила Лизавета.

– Сразу видно. – Марина вздохнула и поерзала, устраиваясь поудобнее. – Мне рассказали, ты вчера чуть ли не ночью звонила, меня разыскивала. Наша старшая от неожиданности аршинными буквами записку написала, чтобы я непременно тебя нашла. И днем звонила. Ты даешь, мать! Что стряслось-то?

Лизавета хотела было задать вопрос о Леночке Кац, но тут не ко времени вспомнила о клятве, вырванной у нее Сашей Байковым. «Ладно, сначала спрошу, а потом все перескажу Маневичу, пусть он раскручивает дальше», – мысленно утешила себя Лизавета, села на диван и посмотрела на притихшую в кресле гримершу.

Марина была типичным мастером тона, пудры и кисточки. Невысокая, довольно плотная брюнетка, с короткой, очень хорошей стрижкой – видно, что работает и дружит с парикмахерами, косметики почти никакой и отлично выглядит, сильно моложе своих реальных сорока. Одета просто и удобно – джинсы, длинный яркий свитер, кроссовки.

– Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело… Ты с Леночкой Кац у Новоситцева работала?

– Работала… – удивленно согласилась Марина.

– До конца?

– Нет, ее забрал продюсер. – Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время подпудривать и подмазывать. – Это ведь он дурь с клипом придумал. Он Леночку и в город взялся подвезти.

– В какой город и с чего вдруг?

– А почему ты спрашиваешь? – неожиданно побледнела Маринка и запричитала: – Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала. Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился, скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу, когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь, это он Леночку…

– Погоди, я еще ничего не знаю, – перепугалась Лизавета, ей только слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер.

Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных – в особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер, заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизавета или Маневич сумеют его отыскать.

– Да, он мне сразу не понравился, главное, Ленку увез непонятно зачем… – не унималась Марина.

– Что значит – непонятно? Он ее в ресторан пригласил, за коленки трогал или что? Глазки ей строил? – Лизавета поняла, что остановить поток подозрений сможет только конкретный вопрос.

– Да Бог с тобой, какой ресторан! Какие глазки! Ленка бы и не пошла. У нее один свет в окошке, ее Валерочка. Вполне, между прочим, бесполезное существо. Уже год как не работает, лежит на диване, размышляет о вечном. А она все время: «Валерочка, Валерочка…» Котлетки на пару, творожок – у него язва, что ли, застарелая…