На пасеке - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 8

В чём же дело?

Наверное, вот в чём. Роясь, семья как бы выполняет долг свой перед природой. Чёрными воздушными шарами разлетаются по свету пчелиные рои. Появляются новые семьи. А чем больше семей, тем больше пчёл, тем крепче держится за жизнь весь пчелиный род. Роение — такой же древний рефлекс, как охрана улья, как умение лепить соты или забота о молодняке.

Всё это я узнал от Володи ещё до его отъезда в город. Мне очень хотелось посмотреть, как роятся эти самые пчёлы, да не представлялось случая. И вот однажды — это произошло на другой день после истории с Колькой Смолиным — я колол гнилушки для дымаря, и тут Саня крикнул:

— Гля! Рой сыплет!

Я побежал к улью, на ходу надевая шапку с сеткой.

— Не бойсь, они теперь мирные, — сказал Саня. Сам он был в одних трусах и стоял перед ульем на коленях — смотрел.

«Сыплет рой» — так говорят пчеловоды. Но мне, скорей, показалось, что рой как бы выливается из улья. Или, лучше сказать, выплёскивается — словно вода через край ведра, густыми брызгами, тёмными гудящими волнами.

Сплошное пятно пчёл расползалось по стенкам и середине улья, всё более облепляя его.

— Раньше о таком говаривали: рой сел медведем, — с удовольствием сказал Саня. Он любил щегольнуть старо-пчеляцким словечком.

Между тем рою вдруг «надоело» сидеть медведем, и он начал разлетаться. Чёрная живая кора на стенках улья стала дырявой, рыхлой. А пчёлы всё взлетали, жужжа носились по воздуху невообразимой, сверкающей на солнце кутерьмой.

— Улетят, Сань!

Он, улыбаясь, покачал головой:

— В рой совьются, тогда могут улететь. А по одной никуда они не денутся.

Но вот мы заметили, что рой стал садиться, сметаться, как говорят пасечники. Сейчас он выбрал себе толщиною с палец ветку яблони. Чёрный копошащийся и довольно плотный клуб его всё рос. Яблоневая ветка ниже и ниже склонялась под тяжестью этого странного плода.

— Мать честная! — закричал Саня. — Роевню давай!

— А где она? — тоже крикнул я. Между тем мы стояли в двух шагах друг от друга.

— Ну где… — нетерпеливо крикнул Саня. — Дома где-нибудь. Погляди!

И я побежал. Саня мог бы принести роевню и сам. Но сейчас на пасеке он был главным. А я — лишь его подмастерье.

Надо сказать, что никчемушное это командирство дорого ему обошлось. Я кинулся в дом — туда, сюда… Нет роевни!

Наконец я увидел её — стоит себе на печке, похожая на корзину с крышкой. Я схватил её и выбежал на улицу.

Я увидел картину довольно странную: задрав голову к небу и шатаясь, словно лунатик, Саня медленно бежал по направлению к дому. Потом, как-то вдруг завалившись набок, побежал вправо. А голова его всё была запрокинута вверх.

Тогда я наконец догадался поднять голову. Не очень высоко, на высоте так, примерно, с полдерева, тяжело летел неровный пчелиный шар. Мне показалось, я слышу его тяжёлый гуд, хотя вряд ли это могло быть на самом деле.

Рой долетел до березняка и стал подыматься, медленно набирать высоту, чтобы перевалить это препятствие — озеро бело-зелёных деревьев.

Но, видно, ему не хватило сил. Или уж я не знаю что. Но только шар замер на секунду и вдруг сломался, просыпался мгновенным дождём. И вот он уже висел неровною грушей на довольно тонкой берёзовой ветке.

Тотчас Саня превратился в настоящего охотника за пчёлами — решительного, отчаянного. Он окинул пасеку быстрым и жёстким взглядом. Побежал к бельевой верёвке, на которой висели разные наши с ним причиндалы. В два рывка оборвал её — бельё полетело на траву. Взял из рук у меня роевню… И вот он уже лез по берёзе — быстро, ловко и осторожно. Недаром он делал каждое утро зарядку, недаром умел ходить на руках. А был Саня по-прежнему в одних трусах, на плече кольцами висела бельевая верёвка, в зубах, на кожаном ремешке, роевня.

Вот тебе и спокойная работа, вот тебе и до ста лет доживают!.. Теперь он пробирался по тонкой ветке, как воздушный акробат. И высота была подходящая. Только шёл Саня не под куполом цирка, а под огромным и синим куполом неба.

Остановился и, балансируя, держась, как говорится, за воздух, подвёл роевню под висящую чёрную грушу, начал голою рукой потихоньку стряхивать, сталкивать пчёл. Я не дыша следил за ним.

Пчёлы мягкими комками падали в роевню. Но некоторые взлетали, жужжа. Гудели в воздухе чёрным сверкающим клубом — над Саниной головою, руками и лицом. А он всё продолжал работать, будто ничего не замечая.

Наконец, всё так же балансируя на гибкой ветке, он закрыл роевню, живо привязал к ней верёвку и стал опускать. Над роевней кружились пчёлы — из тех, что прежде не хотели идти внутрь, а теперь стремились туда всеми силами, да поздно. Если сейчас открыть для них роевню, начнётся кутерьма — можно и весь рой упустить.

Саня опустил роевню на землю, крикнул мне:

— Неси её в зимовник.

Я прошёл лишь несколько шагов и вскрикнул от боли: пяток бездомных пчёл разом безжалостно вцепились в мою босую ногу!..

Когда я вернулся на террасу, нога успела уже опухнуть, словно я её вывихнул. Саня, усмехнувшись невесело, показал мне свою правую руку. То была не рука — лапа: красная, толстая. А правое Санино ухо быстро приобретало вид оладьи.

Под вечер я вынес роевню на пасеку и вытряхнул пчёл в пустой улей. Теперь я был в перчатках, в шляпе и сетке, в ботинках. Саня мог лишь давать мне указания: нажаленная рука его работала плохо.

Пчёлы повоевали немножко, но солнышко уже село, лететь им было некуда. И они все остались в новом своём доме. Здесь ждали их пустые соты — работай вволю — и рамка с мёдом — пропитание на первое время…

Легли мы в тот день рано, а когда поднялись, болезней наших как не бывало.

Позвольте вас пригласить на танец

О танцах пчёл придумано много легенд. В той старой Володиной книжке, которую я читал однажды во время дождя, рассказывалось о балах, что даёт «пчелиная царица» якобы в честь знатных залётных гостей.

Был жаркий день самой макушки лета — июль, семнадцатое число. Я помогал Лене осматривать ульи. Она была в лёгоньком платье без рукавов. Правда, в шляпе, но сетка поднята. И так она работала почти всегда. Странно, пчёлы её почти не жалили, словно жалели.

А я не верил в пчелиное милосердие. Я был в «непрокусываемой» рубахе с длинными рукавами, в тяжёлых джинсах. Да ещё эта шляпа и сетка. Работать так душно, парко — не хотелось до страсти. Но коли уж обещался помогать…

Мы подошли к новому улью, и я приготовился было снимать с него крышку.

— Смотри-ка! — сказала Лена удивлённо.

В эту жару приёмщицы корма ждали лётных пчёл не внутри улья, как обычно, а снаружи, прямо на «аэродроме».

И вот приземлилась пчела. Она дала нектару одной приёмщице, второй, третьей, четвёртой. Конечно, невозможно было рассмотреть крохотную каплю, которую каждый раз выпускала из себя прилетевшая пчёлка. Лишь видно было, как приёмщица всякий раз словно бы обнюхивает её. На самом деле она слизывала нектар.

Однако, опустошив зобик, пчела на том не успокоилась. Жужжа, она закружилась по прилётной доске, потом пробежалась немного и опять стала кружить.

— Лен, неужели танцует?!

Пчёлы, что были на прилётной доске, тоже, видать, удивились. Обступили танцовщицу. Потом некоторые стали повторять танец вслед за ней, как это бывает в деревне на кругу, когда одна плясунья раззадоривает и вызывает других.

У следующего улья мы опять увидели танцующую пчелу. Опять она рассовывала корм своим подружкам и кружилась, и бегала.

— Володь! Что гречиха, разве уже зацвела? — крикнула Лена.

За березняком, я знал это, есть большое гречишное поле. Последний раз я был там с неделю назад. Ходил за грибами и вот вышел к полю. Гречиха, казалось, даже и не думала зацветать. Впрочем, я не такой уж и знаток в этом деле.

— А что такое? — откликнулся Володя.

— Танцуют.

Володя подумал и сказал:

— Ну, стало быть, зацвела.

Не поленившись, я сел на Санин велосипед и напрямую, через березняк, отправился к полю. Они, между прочим, любят немножечко темнить, эти научные работники. Гречиха зацвела, пчёлы танцуют. Какая тут связь? На радостях, что ль, заплясали? Но пчёлы не умеют радоваться.