Ленькина радуга - Мошковский Анатолий Иванович - Страница 3

У поворота он нагоняет Ингу.

Она прислонила к березе велосипед и стаскивает с себя курточку. Стащила, получше заправила в брюки кофточку. Ленька старается не смотреть на нее, но это так трудно, это почти невозможно.

— Спрячь к себе в рюкзак, — просит Инга, аккуратно складывая курточку, и Ленька с не присущей ему суетливостью сует курточку в рюкзак, тихонько вздыхает и затягивает шнур.

Без курточки, в коротеньких, плотно облегающих фигуру брючках она кажется немыслимо стройной, неправдоподобно красивой. Да совсем и не кажется, она такая и есть!

Они вскакивают на седла и несутся по лесному тоннелю вперед. Шины прыгают по корням, по рытвинам и бугоркам, по пляшущим пятнам солнца, как-то ухитрившегося пробиться сквозь эту чащу, эту крышу из листвы и сучьев.

Они летят вперед. Он — сзади. Он должен видеть ее перед собой, в его глазах должна мелькать ее полосатая спина, ее слегка покачивающийся корпус. И красная сумка на багажнике.

Ленька вспоминает, как водил ее в кино на вечерний сеанс, на картину, смотреть которую до шестнадцати не рекомендуется. А они с ней как раз в таком возрасте, когда билетерша сомневается и, видя, как умоляюще смотрят их глаза — Инги и его, — пускает, хотя на эту картину с поцелуями и другими сугубо взрослыми вещами их следовало бы пустить года через два…

Внезапно машины влетают в солнце, в блеск, в синеву. Под шинами хрустит песок. Перед ними река. Не очень широкая, не очень бурная. Но самая настоящая. Белый песок слепит глаза. Несколько грузных пожилых дачников загорают на песке.

— Поваляемся? — Ленька упирается одной ногой в землю.

— Можно.

Они отводят к кусту велосипеды, кладут их, мгновенно раздеваются и бегут к воде. Инга в синем купальнике, Ленька — в черных плавках, уголком стягивающих бедра. Они бросаются в воду.

Визг разрезает тишину полей и лесов. Вода оказывается дьявольски холодной, точно в проруби. Инга выскакивает и по-оленьи, высоко вскидывая ноги, изогнувшись в беге, грудью вперед, мчится к берегу. Ленька летит следом, несколько раз плюхается в воду, пытаясь настичь ее. Промахивается. Наконец хватает ее за лодыжку, тащит на глубину. Она с визгом плавает, и он не дает ей повернуть к берегу.

Вода поджимает дыхание, вода леденит ноги.

Они доплывают до отмели, трясутся от смеха, как озябшие щенки, клацают зубами и бегут к берегу. Ныряют в раскаленный песок.

— Хочу пить, — просит Инга.

Ленька достает грушу, от одного аромата которой сводит челюсти. Инга вонзает в нее зубы, захлебывается от сока. Сок течет по подбородку, по тонкой худенькой шее, по купальнику, по рукам.

— Еще есть? — Она отбрасывает за хвостик огрызок и за новый хвостик берет новую грузинскую грушу. И снова по лицу и рукам ее течет густой клейкий сок.

Инга потягивается; длинные ноги ее, загорелые и прямые, ступнями толкают вниз песок. Лежа навзничь, она наугад бросает огрызок, и он падает рядом с моржовой тушей какой-то дачницы.

— Ах ты, раззява, недолет! — огорчается Ленька, а Инга не понимает, в чем дело.

Новая груша, огромная и золотая, как планета, повисает над ее ртом, и она, прищурившись щелками глаз, глядит на нее. Инга вдруг, как на пружине, взлетает, впивается в нее и снова падает навзничь, в оттиснутую ложбинку со следами ее лопаток.

— Вкусно хоть? — спрашивает Ленька. Ему очень хочется, чтобы она похвалила груши.

Если не похвалит, он не отдаст ей последнюю, четвертую, которую уже держит за кривой хвостик. В это лето он ни разу не ел такой великолепной, такой ароматной и сочной груши.

Она не хвалит. Ленька зло вонзает в золотой бок зубы и откусывает сразу полгруши.

— Дай еще, — просит Инга.

— Все. Больше нет.

— Ну, тогда дай эту откусить.

Через секунду и от этой груши остается один хвостик.

Потом они расправляются с ее черничными пирогами. Они недостаточно сладки, и в ход идут «Раковые шейки».

— Смотри, какой живот стал, — говорит Инга, похлопывая себя по животу.

Впрочем, живота у нее нет, даже наоборот, появилась вогнутая впадина.

— А ты смешной, — говорит Инга, — ты всегда такой?

— Отвяжись, сила нечистая, или сейчас, знаешь…

Инга хохочет.

Все ниже тучи. За рекой из одной тучи уже протянулись полосы дождя.

Инга переворачивается на бок, и солнце упирается в ее плечи и шею. Глаза у нее закрыты.

— Инга, — внезапно спрашивает Ленька, вытягиваясь рядом, — а ты не побоялась бы лезть в вулкан?

— Чего это? — лениво, не открывая глаз, спрашивает она.

— Ну, в вулкан… Это очень важно. Мы ведь так мало знаем о том, что делается в глубине земли, о ее газах и рудах, о ядре — расплавленной магме… Туда вулканологи спускаются на веревках… Я вчера по радио слушал, как они…

— Дай немножко поспать, — говорит Инга и переворачивается на другой бок, — конечно, полезу. Если надо будет…

Она спит или, скорее, делает вид, что спит. Ленька перебирается на другую сторону. Неприятно лежать и видеть ее спину.

Он немного сомневается, полезла бы она или нет. Другие девчонки ему ясны, совершенно ясны и просматриваются насквозь, как кристалл соли в химическом кабинете, а вот в Инге ничего толком не поймешь… И ломака она, и простая, и трусиха, и отчаянная, и дурочка, и умница, и эгоистка, и лучший товарищ. И все это вместе. А в общем, лучше ее не может быть никого. Даже Ира Карсавина из седьмого «Б» со своими бархатными глазами, иголками ресниц и косами до пояса, в которую влюблена половина школы, и та хуже.

Честное слово, хуже.

Ленька в упор смотрит на Ингу. Ее щеки покрывает тончайший, почти невидимый пушок. И еще руки, на которых она лежит, сложив ладони подушкой. Ноги ее согнуты в коленях и лежат чашечка на чашечке, и они очень круглые, и одна чашечка с сильной ссадиной, и Леньке становится вдруг больно, точно эта ссадина на его собственной ноге.

Он все знает о жизни, Ленька. Все. Буквально все. По разговорам ребят и по художественной литературе. И все-таки чего-то там не сказано. Не все там сказано так, как бывает на самом деле. И острое, тревожное, крепкое, упругое чувство счастья рождается где-то в глубине, идет к нему волнами, растет, ширится, заполняет все существо, рвется наружу, вырывается и обнимает весь этот огромный предгрозовой мир с черными тучами и солнцем, с полями и лесом, с Москвой и его домом, в котором есть этот темный неуютный коридор, с Парижем и нью-йоркскими небоскребами, с космосом, в котором летают космонавты, с этой речушкой и песком и лежащей на нем девчонкой в синем купальнике…

Ленька подполз к ней, наклонился над лицом и ощутил на своих губах ее дыхание.

Зажмурился и тотчас отполз.

Вытянулся, вжался в песок, замер.

Сколько он так лежал, час, два, а может, целый век — Ленька не знал.

Внезапно грянувший гром заставил их вскочить на ноги. И сразу посыпал дождь, частый, косой, легкий.

Инга схватила одежду и со смехом побежала прятаться под развесистый дуб, а Ленька поднял с песка и, как добрых зверей, повел велосипеды. Счищая с тела налипший песок, они поспешно оделись, переждали дождь и поехали дальше. С липнущим шелестом катили шины по влажной блестящей дороге. Скоро дорога просохла. Инга нарвала в лугах и вплела в спицы своего велосипеда ромашки, прикрепила огромный букет в тысячу крошечных солнц к рулю.

Они неслись во все педали, и по откосу дороги мчались их быстрые согнутые тени.

— Гляди! — крикнул вдруг Ленька и махнул рукой в небо.

Огромная радуга висела над землей. Она искрилась, переливалась всеми цветами, шевелилась, раздутая солнцем и ветром. Она стояла недосягаемо высокая и очень близкая. Вот тут-то, у этих кустов ивняка, начиналась она и, охватив своим огнем полнеба, уходила за горизонт, в загадочную мглистую даль.

— Едем по радуге! — закричал Ленька, вкладывая в ноги всю силу, и ковбойка на спине его раздулась пузырем.

— Ого! — захохотала она. — Ты первый, я за тобой!

— Идет! Только не отставай!

И Ленька обогнал Ингу, с разгона взял крутой подъем и покатил по небу, покатил по радуге, по семицветной радуге, синей, голубой, зеленой, желтой, оранжевой, красной, фиолетовой, и за ним покатила по радуге Инга, и спицы их колес слились в один сверкающий круг, переливаясь всеми семью цветами.