Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956 - Холловэй (Холловей) Дэвид - Страница 108

Аргументация Суслова — классическое порождение сталинизма. На пленуме Центрального Комитета в феврале — марте 1937 г. Сталин заявил, что классовая борьба усиливается по мере укрепления социализма{1452}. Эта теория стала идеологической основой «большой чистки». После войны Сталин воспользовался холодной войной для усиления репрессий в стране и ужесточения контроля над Восточной Европой через Коминформ. В течение 1949 г. он затянул гайки еще туже, развернув кампанию против космополитизма и первые процессы над восточноевропейскими коммунистическими руководителями по обвинению в шпионаже в пользу англо-американского империализма. Растущая напряженность в международных отношениях использовалась для оправдания теории усиления классовой борьбы{1453}.

V

Насколько изменилась бы советская внешняя политика, если бы атомной бомбы не существовало? Удержала ли атомная бомба Советский Союз от того, что он сделал бы в этом случае, — например, от вторжения в Западную Европу или эскалации Берлинского кризиса? Заставила ли она Советский Союз делать то, что он при других обстоятельствах не делал бы? Насколько важным фактором была она в сталинской внешней политике?

Нет свидетельств о намерении Соединенных Штатов использовать бомбу для того, чтобы принудить Советский Союз делать то, чего он не хотел делать. Атомная дипломатия не играла роли в уходе советских войск из Ирана в 1946 г., наиболее цитируемом примере политики принуждения (если использовать специальный политический термин) в послевоенный период. Можно привести множество примеров политики сдерживания с помощью атомной бомбы, особенно во время берлинского кризиса, но даже этот случай не очень убедителен. Нет доказательных свидетельств, что атомная бомба удержала Советский Союз от вторжения в Западную Европу в первые четыре года после войны. Соединенные Штаты не имели достаточно атомных бомб в первые послевоенные годы, чтобы быть в состоянии препятствовать советской оккупации Западной Европы, причем Советский Союз знал об этом. Нет и доказательств, что Сталин намеревался вторгнуться в Западную Европу, разве в случае большой войны; а его политика вообще свидетельствует, что он стремился избежать такой войны, и не только потому, что Соединенные Штаты обладали атомной бомбой.

Сталинская политика по отношению к бомбе определялась двумя принципами: концепцией «войны нервов» и идеей «допустимых мер». Первый из этих принципов основывался на предположении, что Соединенные Штаты будут использовать атомную бомбу для запугивания Советского Союза и получения от него необходимых уступок, чтобы внедрить свою концепцию послевоенного устройства мира. После Хиросимы Сталин пришел к выводу, что атомная дипломатия, а не война, представляет непосредственную угрозу, и исходил из этого предположения до 1949 г. Следовательно, ему было важно показать, что Советский Союз крепок, что его не запугать. Поэтому и оказывалось давление на Запад и усиливалась международная напряженность. Даже если западные лидеры и не поддавались давлению, они должны были всегда помнить слова Бирнса, сказанные им в 1945 г., что советские лидеры «упрямы, упорны и не из пугливых». В результате проводимой Сталиным «войны нервов» возросло убеждение западных держав в том, что Советский Союз является агрессивным экспансионистским государством и они должны защищаться с помощью НАТО, укрепляя свои вооруженные силы. Но этот эффект не был следствием ошибочности текущей политики советского руководства — эта политика вытекала из существа его взглядов на природу взаимоотношений с Западом.

Второй принцип — концепция «меры» — действовал как тормоз в «войне нервов». Сталин не желал войны с Западом; он не считал, что Советский Союз готов к войне. Если бы Советский Союз проводил соглашательскую или примиренческую политику по отношению к Западу, он показался бы слабым и эта слабость могла спровоцировать давление и агрессивность политики Запада. Вот почему он считал необходимым вести «войну нервов». Но в «войне нервов» важно было не заходить слишком далеко из опасения спровоцировать настоящую войну. Отсюда важность чувства меры. Оно очевидным образом проявилось в Берлинском кризисе 1948 г.

Бомба вступила в игру лишь в тот момент, когда абстрактные угрозы — явные или неявные — стали исходить от Соединенных Штатов. Символизируя американскую мощь и советскую отсталость, бомба наложила сильный отпечаток на советские отношения с Соединенными Штатами. Она помогла сформировать советский взгляд на природу этих отношений и политику, которую следовало проводить. Это был судьбоносный фактор в «войне нервов». Бомба увеличивала вероятность американского нападения на Советский Союз и тем самым сдерживала до известного предела действия советского руководства. В то же самое время бомба, воспринимаемая как символ устрашения, усиливала его стремление быть твердым и непреклонным. Таким образом, бомба имела двойной эффект. Она, возможно, заставила Советский Союз быть более сдержанным при использовании силы — из страха перед развязыванием войны. В то же время она сделала Советский Союз менее склонным к сотрудничеству и к компромиссу — из страха показаться слабым.

Глава тринадцатая.

Опасные игры

I

21 декабря 1949 г. Сталин праздновал свое 70-летие. Теперь он был старым и усталым человеком. Те, кто впервые встречался с ним после войны, не видя его в течение нескольких лет, были поражены, насколько он постарел[327]. Упадок сил стал сказываться все больше, когда ему перевалило за семьдесят. «С каждым годом, — писал Хрущев в своих мемуарах, — становилось все более и более ясно, что Сталин слабеет физически и умом. Это становилось особенно ясно при его помрачениях рассудка и провалах в памяти»{1454}. Его память, которая прежде была исключительной, стала сдавать. «По-моему, в последние годы Сталин не вполне владел собой. Не верил кругом», — сказал Молотов, чья жена Полина была арестована в 1949 г.{1455} Однажды в 1951 г., и это был исключительный случай, Сталин, ни к кому не обращаясь, но в присутствии Хрущева и Микояна сказал: «Со мной кончено. Я не верю никому, даже себе»{1456}.

Но в 1949 г. был не только сталинский семидесятилетний юбилей. Этот год знаменовал поворот в советской внешней политике. В марте Сталин назначил Андрея Вышинского министром иностранных дел вместо Молотова. Вышинский, бывший главным прокурором в показательных судах 1930-х гг., ассоциировался в общественном мнении Запада с этими шарадами, вызывающими ужас. Когда десятью годами ранее Молотов заменил Литвинова в качестве народного комиссара иностранных дел, его назначение расчистило путь к советско-нацистскому пакту. Назначение Вышинского не привело к чему-либо столь же драматичному, хотя именно оно и послужило свидетельством того, что Сталин не искал расположения Запада. Вышинский никогда не принадлежал к ближайшему окружению Сталина, а Молотов остался заместителем премьера и принимал участие в ключевых совещаниях по внешней политике{1457}.

Западные ученые сходились в том, что советская внешняя политика приняла новое направление в 1949 г., но относительно того, каким стало это направление, согласия не было. Одни, предчувствуя сдвиг к мирному сосуществованию в середине 1950-х гг., утверждали, что политика СССР стала более гибкой{1458}. Другие, на-, против, считали, что не было никакого смягчения советской политики до смерти Сталина в марте 1953 г. и что сталинская политика если и стала иной, то еще более жесткой и агрессивной{1459}.[328] Эти разногласия отражают трудности в понимании последних четырех лет жизни Сталина — особенно темного и зловещего периода советской истории. Тем более исключительно важно как можно тщательнее разобраться с этим периодом, чтобы установить, изменилось ли отношение Сталина к войне и миру и к атомной бомбе в последние годы его жизни.