Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович - Страница 23

Алексей Сикорский, Паша Щекин и самый недисциплинированный курсант их отделения Юрка Гурович тоже подали рапорта.

У Юрки грубая внешность — большой нос, толстые брови над чуть выпуклыми нагловатыми глазами, крупные лошадиные зубы. Он драчун, задира, ничего не боится. Во время культпохода в цирк увидел, как акробат вертит партнершу, держа в зубах канат.

— А что особенного? — сказал Юрка. — Я тоже могу.

В тот же вечер он привязал в кубрике ремень к двухпудовой гире, наклонился и поднял ее зубами, но почувствовал сильнейшую боль. Оказалось, что он сломал себе челюсти. Только в госпитале Юрка узнал, что у артистов есть специальные загубники. Получив свой рапорт обратно с резолюцией Дмитриева, Юрка сбежал. Дня через четыре старшего лейтенанта Акопяна вызвали в комендатуру для опознания задержанного без документов курсанта. Для острастки Юрку хотели предать суду военного трибунала, но, учитывая патриотические мотивы поступка, пожалели и ограничились гауптвахтой.

Капитан Анохин — он недавно стал капитаном — объявил Васятке, что его дополнительные занятия на кафедрах отменяются и он вместе со всеми переходит на второй курс. Васятка на радостях сплясал в коридоре какой-то дикий танец с выкриками и прыжками, а потом проспал пятнадцать часов кряду, пропустив и ужин, и вечернюю поверку. Он был так счастлив, что начисто забыл обо всем, даже о войне.

Пятого июля на рассвете курс подняли по боевой тревоге. Перед строем был зачитан приказ начальника Академии о сформировании из курсантов первого и второго курсов отдельного морского истребительного батальона. Командиром его назначался старый знакомый, полковник Дмитриев. Начальником штаба капитан Анохин. Комиссаром батальонный комиссар Маркушев.

После завтрака погрузились в машины, и колонна грузовиков тронулась. Куда везут батальон — никто не знал. Наиболее правдоподобным казалось то, что немцы выбросили авиационный десант вблизи Ленинграда и батальону вместе с другими частями приказано его уничтожить.

— Дадим фрицам по заднице, — сказал Юрка Гурович, сжимая в руке винтовку. Голос его показался Мише чересчур громким и возбужденным. — А что? Опыт кой-какой у нас есть. Вспомните наши ненаглядные Дубки. И Дмитриев с нами.

Миша посмотрел на Юрку. Серьезно он говорит или шутит? При чем тут Дубки, куда они только бегали, и настоящий десант?

Машины тихо, не сигналя, ехали по пустынным в этот ранний час улицам Ленинграда. Еще недавно шумный, по-летнему праздничный город притих, посуровел. Памятники были обложены мешками с песком, обиты досками, окна крест-накрест заклеены бумагой. У домов дежурили дворники в белых фартуках. Километров через сорок машины остановились на лесной дороге среди высоких сосен. Впереди, в просторной лощине, виднелись избы большой деревни.

— Батальон, выгружаюсь! — скомандовал Анохин. — Командиры рот к командиру батальона!

Алексей лежал на спине, на брошенной прямо на земляной пол охапке сена и смотрел на потолок. Почти над самой головой в крыше сарая была дыра, сквозь нее виднелся кусок тусклого рассветного неба и бледный размытый серп луны. Ему не спалось. Мысли одна другой тревожнее лезли в голову, лишали покоя. Рядом посапывали во сне товарищи, за стеной слышались размеренные шаги часового.

Уже больше двух недель их батальон стоял в деревне Мишелово. Никакого десанта в этих местах не оказалось, а бойцы особой морской бригады, сформированной из курсантов различных училищ, заняли позиции во втором эшелоне на стратегически важном направлении, С утра и до темноты занимались. Изучали пулеметы «Максим» и Дегтярева, тренировались в стрельбе по мишеням, в метании гранат, часто ходили в «секреты». Милое дело «секрет». Устроишься вдвоем с напарником на возвышенном месте в окопчике или ямке, замаскируешься ветками и наблюдаешь за дорогой. По утрам видишь, как всходит солнце. Оно медленно поднимается, освещая покрытые каплями росы листья кустарников, траву, лепестки полевых цветов и кажется, что они осыпаны кусочками битого зеркала. Тишина. Лежишь себе на спине, закинув руки за голову, и слушаешь, как стрекочут в высокой траве кузнечики, как жужжат вокруг стрекозы, вдыхаешь густой настой трав и кажется, будто и нет никакой войны. Ни немцев, ни бомбежек, ни беженцев, ни сводок информбюро.

В свободное время курсанты шли к пруду на окраине деревни. Пруд был мелкий, болотистый. Деревенские мальчишки тут же купали лошадей. Пашка Щекин и Васятка Петров отобрали у них двух коней и мокрые, в одних трусах, ускакали верхом в поле. Их не было полтора часа.

— Совсем дэти, — сердился Акопян. — Ни о чем нэ хотят думать. Ни враг для них нэт, ни война.

А потом приходил почтальон и приносил свежие газеты. В них писали, что «фашисты боятся советского штыка», что «лучшие дивизии рейха уже разбиты Красной Армией», что «захваченные врагом районы усеяны сотнями тысяч немецких трупов». В «Известиях» была нарисована карикатура Вл. Гальбы: Геббельс сидел на ассенизационной бочке и строчил грязным пером очередную ложь. Только на четвертой странице печатались сводки Совинформбюро. Они становились все тревожнее. Пали Псков, Луга, появилось Кингисеппское направление.

— Близко уже, сволочи, — сказал Пашка, внимательно прочитав сводку. — Не думал, что смогут зайти так далеко.

По ночам небо над Мишеловом содрогалось от гула десятков самолетов. Алексей выбегал из сарая и смотрел вверх, задрав голову. Самолеты шли с включенными бортовыми огнями. Они расчищали своим войскам дорогу на Ленинград.

Сын кадрового военного Алексей больше других ребят понимал, что затишье для их батальона вот-вот кончится. Что достаточно противнику прорвать линию фронта, как находящаяся во втором эшелоне курсантская бригада будет немедленно брошена в прорыв. Он понимал и то, что вооруженные устаревшими трехлинейными винтовками курсанты батальона, в котором не было ни одной противотанковой пушки, ни одного миномета и автомата, вряд ли смогут хоть ненадолго остановить поддерживаемого танками и авиацией врага. И от этих мыслей рождалось ощущение отчаяния, досады.

Несколько минут Алексей лежал, не шевелясь, глядя на кусок видного через дыру неба, потом встал и вышел из сарая, тихо притворив за собой дверь.

— Слышишь гул? — спросил его часовой Степан Ковтун, обрадовавшись, что появился человек, с которым можно поделиться новостью. Действительно, где-то далеко справа слышался слабый гул, будто легонько подрагивала и постанывала земля. — Скоро в гости придут.

— Километров тридцать, — сказал Алексей, постояв молча и прислушиваясь. — Тебе страшно?

— Страшно, — признался Степан. — Что будет, если здесь появятся?

— Воевать будем, Степа, — сказал Алексей. — Кто-то должен их остановить.

— Верно, пора останавливать, — согласился Степан. — Да только чем? Ею? — Он тряхнул винтовкой. — Ею не остановишь.

Где-то рядом, где стояла ополченческая дивизия Угрюмова, один за другим разорвались два снаряда.

Ночью Васятка стоял на посту у склада боеприпасов. Посреди леса, на маленькой полянке, расположенной неподалеку от дороги, были второпях сложены ящики со снарядами, патронами, минами, гранатами. Сверху они были наполовину прикрыты брезентом. Стоять было жутко. Над головой тоскливо и отрывисто то стонал, то ухал филин — «вуоо». С противным воем проносились мины. Немцы из крупнокалиберных минометов обстреливали Мишелово. Достаточно одной мине угодить в склад, как от часового останется мокрое место. За последние дни противник сильно продвинулся вперед. Теперь со стороны фронта несся непрерывный мощный гул, а на горизонте стояло алое зарево. Больше всего Васятка боялся, что батальон переведут в другое место, а о нем забудут. Так и останется он стоять здесь, пока не придут немцы. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он стал думать о родном доме. За год оттуда пришло два письма. Отец писал, что все здоровы, что Пуздро он отвез учиться в интернат, а Мотька поступил в финансовый техникум в Иркутске. «Охотился нонче баско, хочь и тебя, балуна, не было. Одних соболей взял девятнадцать. И куниц, и песцов. А белок так и не сосчитать». Отец всегда любил немного прихвастнуть. Васятка улыбнулся в темноте и вдруг услышал шаги. Кто-то приближался прямо к нему. Сердце забилось под самым горлом, стало жарко. Он вскинул винтовку, закричал, как того требовал караульный устав: