Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович - Страница 22

— Этого я не замечал. Но помню рассказ маминой подруги, учительницы французского языка, что некоторые выражения, которые по-русски звучат грубо, по-французски очень красивы. Например, «кузькина мать» по-французски — «ламер дю Кюзьма».

Лина рассмеялась.

— Действительно смешно. А вы знаете французский, Алеша?

— Что вы. Немецкий и тот совсем худо.

Алексей посмотрел на часы. Нужно было спешить.

— Если опоздаю, может здорово влететь, — объяснил он, прощаясь. — Счастливо!

Только на площадке трамвая он вспомнил, что впопыхах опять не записал ее адреса.

В этот же вечер Миша Зайцев повел Пашку на именины. За последние несколько месяцев Миша стал у Черняевых едва ли не своим человеком. Приходил, когда хотел, брал книги, пил чай, рассказывал девчонкам смешные истории из жизни курса. Сегодня у Нины и Зины был день рождения. Они давно пригласили Мишу, сказали: если у тебя есть хороший друг, можешь прийти с ним.

Сначала Миша хотел идти один. Алексей был в увольнении. Васятка, как всегда, сидел в бойлерной, обалдевший от занятий. Да и не подходил он для этого визита со своими словечками, любимым ругательством «а чтоб те язвило», вопросами «чо?». А к Пашке до сих пор сохранилась неприязнь из-за его шуточек с пирожными и бюстгальтером, но, подумав, все же позвал. Пашка согласился без колебаний. Чего, спрашивается, не пойти? Здесь же на территории, увольнительной не надо, только предупреди дежурного по роте. Время провели неплохо. Выпили бутылку портвейна, потом девочки по очереди играли на пианино, а Пашка пел. Надо отдать ему должное — он понимал, где находится, и репертуар подбирал соответствующий. Никаких блатных песен, одна классика. Сначала спел «Средь шумного бала», потом романс на слова Блока:

Девчонки были в восторге, смотрели на Пашку, как на Лемешева, и наперебой просили:

— Спойте, Паша, пожалуйста, еще. Ну, пожалуйста.

Было очевидно, что Пашка с его внешностью, обезоруживающей улыбкой, про которую Юрка Гурович сказал, что с ней можно пить чай внакладку — одна улыбка на стакан, и голосом за один вечер покорил их, и они влюбились в него, как кошки. Потом играли в фанты, в испорченный телефон. Ушли, чтобы поспеть к отбою. Девочки настойчиво приглашали приходить еще.

На улице Пашка сказал неожиданно:

— Богатая квартира. Валентину было бы дело, — загадочно усмехнулся, сплюнул. — А девки барахло. Кисейные барышни. Мне такие, как Помидора, больше нравятся.

— Кто это — Помидора? — поинтересовался Миша.

— Много будешь знать, Бластопор, скоро состаришься, — ответил Пашка и умолк.

Бластопор — это отверстие, соединяющее полость зародыша животного с окружающей средой. Об этом рассказывал преподаватель на занятиях по биологии. Мишу так прозвал Пашка за большой рот. Пашка кажется Мише человеком сложным, непонятным. В нем удивительно сочетаются жестокость и хитрость с доверчивостью и откровенностью. Недавно он рассказал Мише, что у них в роду все мужчины слепые.

— Понимаешь, сначала дед ослеп. Потом, мама рассказывала, отец стал терять зрение. Носил очки с толстыми стеклами. Я тоже за глаза боюсь, — признался он. — Все вывески издалека читаю, нарочно выбираю мелкий шрифт, чтобы вовремя обнаружить.

Миша сказал ему:

— Странный ты человек, Паша. Иногда видеть тебя не могу, ненавижу просто, иногда все забываю, считаю своим товарищем.

Пашка засмеялся.

— Это как же понимать, Бластопор? Приплюсовать мне или вычесть?

В воскресенье подъем на час позже. Утренней зарядки нет. Никто не проверяет, как курсанты вскакивают после дудки. Можно немного понежиться под одеялом. А затем все идет, как обычно: заправка коек, умывание, утренний осмотр, завтрак.

Сегодня по распорядку с десяти до половины двенадцатого воскресная прогулка. На правом фланге во дворе построился оркестр, за ним повзводно обе роты в форме «три» без оружия. Впереди каждого взвода шеренга младших сержантов с серебряными дудками на груди. Оркестр грянул марш. Курс вышел на Загородный проспект к Витебскому вокзалу, свернул налево на улицу Дзержинского и пошел по ней до самого Адмиралтейства. Идти хорошо. День великолепный, настроение тоже. Летняя сессия позади. Впереди первый курсантский отпуск, встреча с родными, одноклассниками. Целый месяц полной свободы, без команд, окриков младших командиров, нарядов, построений, придирчивых осмотров перед увольнением. Неужели это все когда-нибудь было и снова повторится через какие-нибудь десять дней? Вдоль тротуаров сплошной стеной стояли любопытные. Некоторые курсанты успевали обменяться быстрыми взглядами с девчонками, а наиболее разбитные, вроде Пашки, даже подмигнуть и сделать неопределенный жест рукой. Миша Зайцев завидует им. С девушками он робок и нерешителен.

Вернулись точно по расписанию и начали торопливо готовиться в увольнение. За взводным утюгом длинная очередь, к зеркалам в умывальнике и в рундучную тоже. Из репродуктора разносится веселый голос Утесова:

Яркое солнце пробивается даже в окна наполовину расположенных под землей кубриков. Без десяти двенадцать прозвучала странная дудка:

— Отставить увольнение! Построиться на обед!

На камбузе ели неохотно, строя догадки о причинах отмены увольнения. Неожиданно в столовую вбежал старший лейтенант Акопян. Крикнул громко, слегка задыхаясь:

— Война, товарищи. Молотов выступает.

Миша обомлел. Вчера вечером он сидел в ленкаюте, читал газеты. Ничто в них не говорило о близкой войне. Они писали о торжествах в Марийской ССР, о медицинском обслуживании в Молдавии, сообщали о человекообразной обезьяне Чарли, о продаже санаторных путевок в Одессу, Хосту, Друскининкай… И на фронтах не было ничего нового. Информационные агентства сообщали об английском наступлении на Дамаск, о бомбардировке Бреста и Гавра. В коротких заметках рассказывались подробности о последних боях в Ливии, о прибытии в Каир представителя Рузвельта — Гарримана. И все. Еще подумал: «Лето. Затишье во всем». И вдруг — война.

Ребята повскакивали со своих мест, и, не дожидаясь команды, выскочили на улицу.

Каждый день после занятий курсанты рыли щели. Все свободные участки земли в академическом саду были изрыты узкими, как ходы сообщения, щелями. Изнутри их обивали досками, вдоль стен ставили скамейки, а сверху накрывали одним слоем тонких бревен и присыпали жидким пластом земли. Такие щели могли защитить только от осколков. Курсанты были убеждены, что трудятся впустую. Не прятаться же они собираются от противника и отсиживаться в щелях, а воевать лицом к лицу. Уже человек сорок на курсе подали рапорта с просьбой отправить на фронт. Рассказывали, что начальника Академии завалили рапортами преподаватели и слушатели. Но он, не читая, приказал заместителю по строевой части полковнику Дмитриеву написать на каждом только одно слово: «Отказать».

Старший лейтенант Акопян тоже подал рапорт. Он не сомневался, что война будет короткой, победной и что нужно спешить попасть на фронт. На днях он прочел в газете выступление известного немецкого писателя Вилли Бределя: «Тысячи солдат германской армии задают себе вопрос: «Против кого мы должны сражаться? По чьему приказу мы должны идти против Красной Армии Советского Союза?» Мысли Бределя полностью совпадали с его собственными. Брожение в немецкой армии могло начаться со дня на день. Старший лейтенант Акопян был честолюбив. Он мечтал о почестях, о наградах. Конечно, жаль, что он не успел попасть домой в отпуск, повидать маму, младшего брата Саркиса, сестренок. Ничего, он еще приедет в свой родной Дилижан после войны, пройдет под окнами Вартуи. Пусть пожалеет, что променяла его на эту усатую крысу Армена. Только из-за нее он холост в тридцать один год. «Я должен быть майором, должен иметь много орденов, — подумал он, заканчивая бриться и протирая кожу одеколоном. — Пусть увидит и пожалеет».