Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе - Страница 41

Под вечер Рикардо Рейс сошел вниз. Он сознательно желал предоставить Сальвадору столь вожделенную для того возможность — рано или поздно придется поговорить об этом деле, так пусть же я буду решать, когда говорить и как: Да ну что вы, сеньор Сальвадор, все прошло прекрасно, они были очень любезны — скажет он в ответ на вкрадчивый вопрос: Ну что, сеньор доктор, скажите уж, не таите, что там с вами делали, сильно ли вас терзали? Да ну что вы, сеньор Сальвадор, все прошло прекрасно, они были очень любезны, всего лишь хотели получить кое-какие сведения о нашем консульстве в Рио-де-Жанейро, которое должно было дать мне кое-какие документы, бумажная канитель, если попросту. Сальвадор решил принять на веру это объяснение, хотя в глубине души у него, человека, битого жизнью, тертого отелем, явно оставались сомнения, от которых он завтра же избавится, спросив своего приятеля — ну, или просто доброго знакомого — Виктора: Ты пойми, Виктор, мне же надо знать, что за народ у меня живет, а Виктор ответит уклончиво: Дружище Сальвадор, посматривай за этим доктором Рейсом, сеньор следователь мне гак и сказал сразу после допроса: этот человек — не тот, кем кажется, тут что-то не то, за ним надо бы приглядеть, нет, никаких определенных подозрений у меня нет, это пока всего лишь ощущения, узнай, с кем он состоит в переписке. Пока писем никуда не отправлял и ни от кого не получал. Это тоже ведь странно, а? надо бы проверить «до востребования», а с кем он встречается? Разве что где-нибудь в городе, а в отеле — ни с кем. Ладно, заметишь, как говорится, — мавры высадились, дай мне тать. Послезавтра в результате этого секретного разговора воцарится в «Брагансе» напряженная атмосфера: весь личный состав будет, фигурально выражаясь, наводить на цель ружье в руках управляющего и проявлять к Рикардо Рейсу внимание столь неусыпное, что это больше походит на слежку: даже добродушный Рамон стал с ним холоден, даже Фелипе неприветлив, равно как и весь прочий персонал, за исключением одного человека, известно кого, но что она-то, бедная, может сделать? — лишь тревожиться да волноваться да рассказывать что-нибудь в таком вот роде: Пимента говорил сегодня и с таким гаденьким смешком, что, мол, эта история еще наделает много шуму, что, мол, еще посмотрим, чем все это кончится, скажите мне, что происходит, я не разболтаю. Да ничего не происходит, все вздор, пустяки, просто есть люди, которым охота смертная лезть в чужую жизнь, а больше заняться нечем. Может, это и пустяки, но из-за них жизнь — я про свою жизнь, а не про нашу — будет невыносима. Перестань, как только я съеду отсюда, все тотчас кончится. Вы мне не говорили, что собираетесь уезжать. Рано или поздно придется, не могу же я тут жить до скончания века. И, значит, я вас больше не увижу, и Лидия, склонившая голову на плечо Рикардо Рейсу, уронила слезинку, и он почувствовал это: Не надо плакать, так уж устроена жизнь, за встречей следует разлука, может быть, ты завтра же замуж выйдешь. Да какое там замуж в мои-то года, а куда ж вы отсюда? Подыщу подходящую квартиру, буду жить своим домом. Если захотите. Ну, говори, что ты замолчала? Если захотите, я могла бы приходить к вам по выходным, у меня ничего, кроме вас, нет в жизни. Лидия, скажи мне, чем я так уж тебе понравился? Не знаю, может, как раз поэтому — я же говорю, ничего у меня больше нет. У тебя мать есть, брат, наверняка были и еще будут возлюбленные, и много, ты красива, когда-нибудь выйдешь замуж, нарожаешь детей. Может быть, и так, но сейчас есть только это. Ты — очень славная. Вы мне не ответили. О чем ты? Хотите, чтоб я к вам приходила, когда мне выходной дадут? А ты хочешь? Хочу. Тогда будешь приходить, пока не. Пока не заведете кого-нибудь себе под пару. Нет, я не это хотел сказать. Это или не это, но вы мне только скажите — Лидия, больше не приходи, и я не приду. Порой я не вполне понимаю, кто ты. Я — горничная в этом отеле. Но зовут тебя Лидия, и говоришь ты непохоже на горничную. Когда так вот положишь вам голову на плечо, слова говорятся как-то по-особенному, я и сама это чувствую. Мне бы очень хотелось, чтобы ты нашла себе хорошего мужа. Мне бы и самой хотелось, но послушаешь-послушаешь, что другие женщины рассказывают про своих мужей, которые считаются хорошими, да и призадумаешься. То есть, по-твоему, они — не хороши? По-моему, нет. Ну, а что для тебя — хороший муж? Не знаю. Тебе не угодишь. Да нет, мне довольно того, что есть сейчас: вот я лежу здесь и наперед не загадываю. Я всегда буду тебе другом. Кто знает, что будет завтра. Так ты что же, сомневаешься, что всегда будешь моей подругой? Не обо мне речь, я — другое дело. Скажи толком. Не получается: если бы я это сумела объяснить, то и все на свете объяснила бы. На мой взгляд, ты на себя наговариваешь — у тебя прекрасно получается. Да уж куда мне, я ж необразованная. Читать и писать ты умеешь? Да читать-то еще так-сяк, а начну писать, ошибок насажаю. Рикардо Рейс привлек ее к себе, она обняла его, разговор потихоньку вселял в них какое-то смутное, почти болезненное волнение, и потому с такой осторожной нежностью предались они тому, чему предались — всем понятно, о чем речь.

В последующие дни Рикардо Рейс занимался поисками квартиры. Он уходил утром, возвращался к ночи, обедал и ужинал где-нибудь в городе, и путеводителем по Лиссабону служили ему страницы объявлений в «Диарио де Нотисиас», однако далеко не забирался, поскольку окраинные кварталы не отвечали ни вкусам его, ни привычкам, и ни за что бы не стал он жить, к примеру, на улице Героев Кионги или на Мораэса Соареса, где аренда стоила и вправду недорого: просили от ста шестидесяти пяти до двухсот сорока эскудо в месяц — не пристало ему жить без вида на реку и в отдалении от Байши. Он отдавал предпочтение меблированным комнатам, да оно и понятно: каково одинокому холостяку заниматься покупками бесчисленного множества необходимых в быту вещей — всяких там шкафов, стульев, постельного белья, посуды — если не у кого попросить помощи и совета, и, несомненно, никто из нас не в силах представить себе ни Лидию, которая ходит вместе с доктором Рикардо Рейсом по магазинам и высказывает свое просвещенное мнение — бедная Лидия! — ни Марсенду, хоть она-то с отцом в подобных заведениях бывала, но мало что смыслит в практических делах, а что касается квартир, то знает исключительно свою собственную, которая, впрочем, вовсе не является ее квартирой в полном смысле слова, предполагающем, что нечто принадлежит нам и нашими руками сотворено. И знает Рикардо Рейс только этих двух женщин и никого больше, так что Фернандо Пессоа, назвавший его Дон Жуаном, допустил сильное преувеличение. Из всего этого следует, что покинуть отель будет ему не так-то просто. Жизнь, жизнь любая и всякая, расставляет свои силки, плетет тенета, для каждого человека — свои, вызывает присущую ей инерцию, непостижимую для того, кто критическим оком озирает ее со стороны, с колокольни собственных установлений и правил, в свою очередь совершенно непонятным озираемому, а потому довольствуемся той малостью, которая все же доступна нашему разумению в жизни других, которые нам за это будут благодарны и, может быть, отплатят той же монетой. Сальвадор же к их числу не принадлежит — его бесят длительные отлучки постояльца, ведущего себя совсем не так, как в первые дни, и бесят до такой степени, что он уже собрался пойти посоветоваться с другом Виктором, однако в последний момент его удержало смутное опасение влипнуть в историю, которая, если скверно кончится, замажет и его тоже. Он стал особенно обходителен с Рикардо Рейсом, чем окончательно сбил с толку своих подчиненных, теперь уже решительно не знавших, как себя вести — да простятся нам эти обыденные подробности: не все ж коту, как говорится, о высоком рассуждать.

Жизнь наша полна контрастов. В те дни, когда разнеслась весть об аресте Луиса Карлоса Престеса [36] — будем надеяться, что Рикардо Рейса не станут больше тягать в известное ведомство, выспрашивать, не знал ли он его в бытность свою в Бразилии хотя бы в качестве пациента — в те дни, когда Германия денонсировала локарнский пакт и оккупировала Рейнскую область, то есть иными словами — как ни болела, а померла, в те дни, когда в Санта-Кларе состоялось торжественное открытие водоразборной колонки, прошедшее при большом стечении и неистовом ликовании публики, до сей поры вынужденной набирать воду из пожарных гидрантов, и славный вышел праздник: под гром рукоплесканий и раскаты протяжного «ура!» двое невинных детишек — мальчик и девочка — наполнили два кувшина водой, б-благородный народ, б-бессмертный народ, в те дни, когда прибыл в Лиссабон знаменитый румын по имени Маноилеску, заявивший по приезде: В пределы вашей страны меня привела новая идеология, распространяющаяся в ней в настоящее время и вселившая в мою душу одновременно уважение ученика и священный восторг верующего, в те дни, когда Черчилль в своей речи назвал Германию единственной в Европе страной, которая не опасается войны, в те дни, когда была объявлена вне закона и распущена партия под названием «Испанская Фаланга» и арестован ее руководитель Хосе Антонио Примо де Ривера, в те дни, когда вышел в свет «Феномен отчаяния» Кьеркегора, в те, наконец, дни, когда состоялась в «Тиволи» премьера фильма «Бозамбо», где демонстрировались достойные всяческих похвал усилия белого человека по вытравлению из диких народов ужасного духа воинственности, так вот, в эти самые дни Рикардо Рейс ничем, кроме поисков прибежища и обиталища, не занимался. Он уже близок к отчаянию и без прежнего жара листает страницы газет, сообщающие совсем не то, что ему надо — о кончине Венизелоса, о том, что, по словам морского министра Ортинса де Бетанкура, интернационалист не может быть военным да и вообще португальцем, о вчерашнем дожде, о том, что в Испании нарастает красная волна, о том, что за семь с половиной эскудо можно приобрести «Письма португальской монахини» [37], а вот где найти дом, который бы его устроил, — ни слова. Несмотря на благожелательность Сальвадора, атмосфера в «Брагансе» такая, что дышать решительно нечем, стало быть, надо съезжать, тем более, что, покинув отель, он не потеряет Лидию, она ему это обещала, гарантировав тем самым удовлетворение известных потребностей. О Фернандо Пессоа он почти не вспоминает, и образ его не то чтобы изгладился, а скорее — выцвел и потускнел, как портрет на ярком свету, как матерчатые цветы на погребальном венке, блекнущие день ото дня, он ведь сам сказал тогда: Девять месяцев, да, пожалуй, и это — много. Фернандо Пессоа не появляется больше — по прихоти ли, из-за дурного расположения духа, с досады или же потому, что ему, покойнику, надо выполнять обязанности, налагаемые этим статусом, впрочем, это всего лишь предположение — что дано нам знать о потусторонней жизни, а Рикардо Рейс, который имел возможность порасспросить об этом, шансом своим не воспользовался, даже и не вспомнил, ибо все мы — живые, жестокосердые себялюбцы, черствые эгоисты. Проходят монотонные пепельно-серые дни, прогнозы сулят наводнения в провинции Рибатежо, гибельные разливы рек, уносящие на стремнину скотину и живность, рушащие дома и втаптывающие их в грязь, на которой некогда были они возведены, затопляющие посевы, оставляющие над неимоверным пространством воды, покрывшей поля, лишь круглые кроны плакучих ив, всклокоченные макушки ясеней и черных тополей, а на верхних ветвях, словно для того, чтобы потом, когда спадет вода, всякий, не веря своим глазам, мог сказать: Вон докуда доходило, застрянут высохшие травинки. Рикардо Рейс не принадлежащий к числу жертв или очевидцев этих катастроф, читает газеты, разглядывает фотографии под заголовком «Образы трагедии», и ему трудно поверить в терпеливую жестокость высших сил — ведь в их распоряжении столько способов отправить нас на тот свет, а они со сладострастием избирают огонь и железо или эту вот прорву воды. Да, не обладай мы даром читать в душах человеческих, то, глядя на этого господина, так уютно расположившегося с газетой на диване в согретой калорифером гостиной, нипочем бы не поверили, каким горестным размышлениям он предается, как сочувствует несчастью ближнего — куда уж ближе: всего пятьдесят, ну, от силы восемьдесят километров отсюда — какую печальную думает он думу о жестокости небес и о равнодушии богов, ибо все это одно, абсолютно одно и то же — покуда я слушаю, как Сальвадор посылает Пименту в табачную лавочку за испанскими газетами, покуда различаю на лестнице шаги Лидии, — я узнаю их уже издали — поднимающейся на второй этаж, и все это отвлекает меня, но вот я вновь берусь за объявления, чтению коих предаюсь в последнее время как одержимый, вот раздел «Сдается в аренду», и я незаметно вожу по строчкам указательным пальцем, незаметно — чтобы Сальвадор не заметил и не заподозрил чего-нибудь, и вдруг натыкаюсь на: Санта-Катарина, полностью обставленная квартира, стоимость амортизации мебели включена в арендную плату, и перед глазами у меня четко, как на фотоснимках, запечатлевших разрушительный паводок, возникает этот самый дом, да, в тот вечер, когда я виделся с Марсендой, там на втором этаже висело какое-то объявление, как же я могу позабыть, сейчас же туда пойду, тихо, тихо, без суеты и спешки, это будет вполне естественно — дочитал «Диарио де Нотисиас», аккуратно сложу ее, какой ее взял, такой и оставлю, я не из тех нерях, что бросают на столе развернутую газету, и теперь поднимаюсь на ноги, говорю Сальвадору: Пройдусь немного, дождь вроде унялся, а какое бы не слишком банальное объяснение представить, если потребуют? — и, обдумывая все это, понимает Рикардо Рейс, что как-то странно сложились у него отношения с отелем «Браганса» или с Сальвадором, что попал он почему-то в зависимость от них, и вновь чувствует себя воспитанником иезуитского коллежа, преступающим правила, нарушающим дисциплину лишь по той единственной причине, что существуют правила и дисциплина — да нет, пожалуй, даже хуже, потому что сейчас у него не хватает смелости сказать: Вот что, любезный, я иду смотреть квартиру, подойдет — перееду из вашего отеля, осточертели мне и вы, и Пимента, да и все вообще, разумеется, кроме Лидии, которая заслуживает иной участи. Ничего подобного он не сказал, а сказал, словно прощенья просил: До свиданья — а смелость, заметим, проявляется не только на поле битвы или при виде ножа, готового пропороть твое сжавшееся нутро: у иных людей там, где полагается быть смелости, дрожит нечто студенистое, но они, впрочем, в этом не виноваты, такими уж уродились.