Прекрасны ли зори?.. - Ракипов Шамиль Зиганшинович - Страница 15

— Кобылка наша околела. Давно уже. А что?

Я рассказал, что мы с дядей Родионом затеяли…

В тот день меня домой не отпустили. Иван меня водил по посёлку, знакомил с мальчишками. Мы не заметили, как наступил вечер. Нам с Иваном постелили на полатях. Мы до полуночи не сомкнули глаз. Теперь сомнения не оставалось, что у балки, где мы всегда косим сено, расплодились какие-то вредные микробы.

— Щавель виноват, — сказал Иван.

— Почему щавель? — удивился я. — Почему не другие травы?

— Ни крапива, ни полынь, ни хвощ, ни васильки здесь ни при чём. Щавель виноват.

— Почему? Объясни.

— Помнишь, как Хабибулла любил щавель? Прямо ложился на траву и пасся!.. Мы приезжали к вам, когда ты гостил в Ессентуках. Я с Хабибуллой ездил косить траву к балке. И тогда, помню, он объелся этого щавеля… В траве, где мы пасли вашу корову, Дутого и нашу кобылу, было много щавеля!..

Догадка Ивана походила на правду. Однако трудно всё-таки в это просто так поверить.

— Щавель, дружок, и мы с тобой иногда ели. Почему же мы не окочурились?

— М-да… А может… — Не найдя ответа, Иван замолчал.

— Хочешь сказать… может, ещё окочуримся?

— Тьфу, тьфу!.. — сказал Иван вздрогнув. — Пусть ветер развеет твои слова!

Я засмеялся.

— Не стал ли ты, дружище, суеверным, как бабки в нашем посёлке?

Иван не отозвался. В раскрытое окно глядела полная луна. Ветерок тихо покачивал ветки деревьев. На подоконнике засвиристел сверчок. Я решил, что Иван уснул, и повернулся на бок, натянул на плечи одеяло. Но он вдруг крепко схватил мой локоть. У самого уха я почувствовал горячее дыхание Ивана и услышал его шёпот:

— Если бы мы умерли в один день, это было бы похоже на сказку. В жизни так не бывает…

Утром следующего дня Иван проводил меня далеко за деревню. Когда мы стали прощаться, он вынул из кармана носовой платок, медленно развернул его. В нём оказался кубыз. Тот самый, который я некогда подарил ему. Иван положил кубыз мне на ладонь.

— Возьми его обратно, Гильфан, — сказал он. — Я всё равно не научился на нём играть. А ты, наверно, по нему соскучился. Бери. С ним дорога тебе покажется короткой. Заиграй-ка свою «Шахтёрскую»!

Я зашагал по степной пыльной дороге, наигрывая на кубызе. Как ни оглянусь — Иван всё стоит, смотрит мне вслед. Мы помахали друг другу рукой и пошли в разные стороны.

Я передал дяде Родиону всё, о чём мы разговаривали с Иваном. Теперь он окончательно уверился, что всему виной трава. С ним вдвоём пошли в поле, и я показал, где мы косили траву. Дядя Родион шёл вдоль балки и там-сям вбивал колышки с фанеркой, на которой химическим карандашом вывел: «ОПАСНО! Здесь косить траву нельзя!»

Насобирав целую охапку щавеля, мы вернулись.

Опять я начал каждое утро прибегать к дяде Родиону и спрашивать:

— Ну как?

И всякий раз он отводил взгляд в сторону и, вздохнув, пожимал плечами. И мне становилось ясно, что он так ничего и не разгадал.

Дома я невзначай проговорился о нашем с Иваном предположении. Меня высмеяли.

— Если бы щавель мог быть ядовитым, весь свет давным-давно бы вымер, — сказал Халиулла-абзый.

Утром, слегка перекусив, я опять убежал в поле. «Может, и вправду мы на щавель напраслину возводим? — думаю себе. — Почему же у других скотина не гибнет? Разве мало тех, кто не обращает внимания на упреждающие знаки дяди Родиона — косят себе и в ус не дуют! На этом месте я часто вижу и коз, отбившихся от стада. Ни одна ведь не подохла!» Чем больше ломаю голову над этой загадкой, тем больше меня зло разбирает.

Вне себя от досады упал я на траву и принялся есть щавель, уподобясь Хабибулле. «Умру так умру! — решил я. — Лишь бы успеть крикнуть перед смертью, что щавель всему виной, что он около балки отравлен!» Срываю продолговатые округлые листья, сверху гладкие, глянцевитые, а снизу шершавые, по нескольку штук рву, пихаю себе в рот, давлюсь, проглатываю. Челюсти сводит от кислятины. Зелёная пена вспучилась на губах. А я всё ем.

На том самом месте я и уснул. Проснулся от пробирающего меня озноба. Глаз не успел открыть, а в голове уже промелькнуло: «Остывать начинаю…» Гляжу, небо обложено тучами, чёрными-пречёрными. Сырой, холодный ветер из-за балки веет, траву к земле прижимает. Я дрожу, зуб на зуб не попадает. И внутри муторно, будто кто-то кишки скручивает. Вот-вот вывернет меня наизнанку. Несомненно, это от щавеля. Знать, начинает действовать. Успеть бы добежать до дяди Родиона! Успеть бы ему рассказать, как всё было!..

Я вскочил и побежал. Но не так резво, как я обычно бегал. В коленках чувствовал неприятную слабость. Ноги цеплялись за траву. Голова слегка кружилась и сделалась какой-то тяжёлой.

Эх, не добежать мне! Пропал я. Откуда люди узнают, отчего я скончался? Вон Хабибулла умер — разве узнали? Зарыли в землю, и всё. А с ним тайну зарыли. И ты, дурак, точно так же унесёшь в могилу свою тайну!

Что я медлю? Надо скорее бежать! Из последних сил! Хорошо, что с собой прихватил пучок щавеля. Если не добегу, умные поймут, отчего я умер. И поверят наконец. А кто не поверит, пусть сам попробует моего щавеля!..

Степь на мгновение озарялась белым светом, и тотчас позади меня раздавались оглушительные раскаты грома. Брызнул мелкий дождик, зашуршал по траве, заметался над дорогой.

Я с разбегу ткнулся в калитку. Она оказалась запертой. Я затарабанил в неё кулаками и коленями. Кричу осипшим голосом:

— Дядя Родион! Скорее отворите, я умираю! Дядя Родион!..

Калитку отперла тётка Прасковья. Я влетел в дом и ну тормошить дядю Родиона, который только что, видать, прилёг отдохнуть. Бросил ему на колени собранный щавель. Объясняю впопыхах:

— Я очень много съел щавеля! Отравился и теперь помираю. Как Хабибулла, как Дутый, как наша корова, как кобыла дяди Давида! Пожалуйста, скорее! Проверьте эти листья!..

Тётка Прасковья с испугу глаза вытаращила. Крестится, на меня глядя. Залопотала что-то мужу по-чувашски — ни слова не разберёшь. Муж строго махнул на неё рукой — дескать, помолчи. Достал из шкафа пузырёк с каким-то лекарством, налил в столовую ложку и дал мне выпить. А меня с того лекарства ещё больше затошнило. Живёт будто кто когтями изнутри разрывает. А мне теперь почему-то нисколечко не хотелось умирать.

— Пожалуйста, дядюшка, спасите меня… — повторяю ослабевшим голоском и слёзы не могу удержать.

Дядя Родион и тётка Прасковья вдвоём укутали меня в тулуп. Усадили за стол, напоили горячим молоком и чаем с мёдом. Уговаривают, чтобы я успокоился и не боялся, уверяют, что всё уже обошлось. Тётушка Прасковья постлала на нарах одеяло и заставила меня лечь. Прилёг я, свернулся калачиком, из тулупа только нос торчит. Чувствую, как мне становится всё теплее и теплее. Дрожь прошла. Но всё ещё боюсь пошевельнуться. Кажется, чуть двинусь — меня снова скрутит озноб.

А ночью проснулся — дядя Родион с банками возится. Почувствовал, что я смотрю на него, подмигнул мне.

— Твой щавель чистый. Ничего на нём нет, — говорит дядя Родион, посмеиваясь и поглаживая рукой рыжие усы.

— А я?.. — вырвалось у меня. — Я же чуть не умер.

— Но теперь ты жив-здоров. Видать, маловато поел щавеля, — заметил он, и снова задвигались его усы от смеха.

— Это же вы меня спасли! Лекарство давали! — возмутился я. — Тогда не надо было лечить. Если бы я умер, вы бы не сомневались, что щавель с отравой!

— Скажи-ка лучше, в какое время ты ел щавель, утром или вечером? — спросил дядя Родион, не обращая внимания на мои слова.

— В полдень! — сказал я и натянул тулуп на голову. Мне не хотелось с ним даже разговаривать. Из-за него все мои старания прошли прахом.

— А ты, может быть, вспомнишь, в какое время Хабибулла приносил траву? Он ночью не ел щавель?

— Он в любое время ел. Не считался, темно или светло. Когда попадался ему на глаза, тогда и ел.

— А что было на щавеле, который ты ел вчера, не заметил?

— Что на нём может быть?.. Одна сторона гладкая, будто лаком покрытая…