Обладать - Байетт Антония С. - Страница 99

– Да. Тебе нравится сверху или снизу?

– Мне всё равно. А тебе?

– Если не возражаешь, я полезу наверх. – Мод засмеялась. – Леонора сказала бы, что это у меня от Лилит.

– При чём здесь Лилит?

– Лилит напрочь отказывалась лежать под Адамом. Тогда Адам услал её прочь, и она скиталась по пескам Аравийским и по тёмным, захолустным краям Ойкумены. Лилит – более современное воплощение Мелюзины.

– Какая, собственно, разница – сверху или снизу, – спокойно отозвался Роланд, сознавая нелепо-необъятный диапазон своих слов, обнявших разом мифологию, предпочтение позы и выбор приболтованной койки. Он испытывал счастье. Всё было нелепо и вместе проникнуто гармонией. Он вошёл в душевую кабину, повернул кран:

– Не желаешь принять душ? Солёный!

– Ещё б не солёный, под водой-то. Мы ведь под водой в этой каюте? Душ из морской воды в морской пучине. Сначала ты, потом я.

Вода, с тихим шипеньем вырываясь из рассекателя душа, приятно покалывала кожу и успокаивала. Та же вода, тёмная, разваленная телом огромного судна, струилась за стенками каюты, и ещё дальше, вокруг, везде была она, эта вода, крепившая движение и равновесие невидимых организмов, стай морских свиней и певучих, беззащитных дельфинов, резвых косяков макрелей и мерлангов, самоходных прозрачных ковров из медуз и целых полей сельдяных молок, висящих нитями, фосфоресцирующих; молок, которые Мишле, по изысканному своему обыкновению запутывая грамматические рода и функции, называл почему-то «la mer de lait» , то есть «море молока» ; не потому ли, что по-французски слово «lait», «молоко», содержит достаточный намёк на слово «laite», «молока», отличаясь от него только родом?.. Роланд, мирно заняв нижнее положение, вспоминал волшебную фразу из Германа Мелвилла о стайках – кого именно, не вспомнить, – «проплывающих прямо под изголовьем»… Он слышал, как струйки душа с шорохом ударяются о невидимое тело Мод, которое воображалось ему отчего-то бережно и смутно, без стремления к точности, – это воображаемое тело, белое как молоко, не спеша поворачивалось под душем, окутанное паром… Наяву он увидел лишь её лодыжки, в тот миг, когда она поднималась наверх по лесенке, лодыжки белые и стройные, одетые белым носком; а ещё на него повеяло папоротниковым запахом талька и запахом её влажных волос. Ему было отрадно, что она примостилась там, над ним, невидимая, недосягаемая, но несомненно присутствующая. «Спокойной ночи, – сказала она. – Приятных сновидений». Он ответил ей тем же. Но потом ещё долго не мог уснуть, лежал в темноте с открытыми глазами, с наслаждением вслушивался в её дыханье, в тихие скрипы и шорохи, раздававшиеся всякий раз, как она поворачивалась над ним, на узенькой койке.

Мод ещё из дома позвонила Ариане Ле Минье. Та готовилась уезжать в отпуск на юг, но любезно согласилась задержаться на несколько часов. Стояла прекрасная погода, Мод и Роланд без происшествий доехали до Нанта на зелёном автомобильчике и встретились с Арианой за завтраком в совершенно удивительном ресторане, отделанном в таинственно-турецком стиле конца XIX века, с изразцами, колоннами и витражами в драгоценных каменьях. Ариана оказалась молодой особой, приветливой и решительной, с модной «геометрической» причёской: косая чёлка, выстриженный углом затылок. Две женщины с самого начала понравились друг дружке, в науке их обеих отличала страсть к ясным, точным формулировкам; они тут же принялись с увлечением обсуждать женскую лиминальную поэзию и природу чудовищного тела Мелюзины, усматривая в нём то, что Уинникотт называет «переходной зоной» – воображаемое умственное построение, освобождающее женщину от необходимости полового самоотождествления. Роланд почти всё время молчал. Это было его первое знакомство с подлинной французской кухней, французский ресторан в Лондоне не в счёт; новые, тонкие гастрономические ощущения переполняли его: морские блюда, свежевыпеченный местный хлеб, и конечно, соусы, чья остро-нежная изысканность требовала анализа, но с трудом анализу поддавалась.

Перед Мод была непростая задача – получить доступ к бумагам Сабины де Керкоз, не обмолвившись об истинных причинах своего интереса и ни на миг не давая собеседнице заподозрить – с их приездом сюда без Леоноры что-то нечисто. В первый миг показалось, что толку не будет, особенно из-за скорого отъезда Арианы. Все бумаги заперты в сейфе и опечатаны, в её отсутствие никто открывать не станет.

– Эх, если б я знала раньше, что вы приедете…

– Для нас самих эта поездка – неожиданность. Подвернулся маленький отпуск. Вот мы и решили проехать по Бретани, посетить родовое гнездо семьи Ла Мотт…

– Увы, посещать там нечего. Дом сгорел во время Первой мировой. Но поверьте, увидеть своими глазами Финистэр и бухту Одьерн – именно в ней, согласно поверью, затонул город Ис – это прекрасно!.. Есть ещё одно интересное место, по-бретонски называется Бухта Покойников, по-французски – Baie des Trepasses – Бухта Перешедших Порог…

– Скажите, а по поводу визита Ла Мотт осенью восемьсот пятьдесят девятого года вам удалось что-нибудь узнать?

– О, у меня есть для вас сюрприз! Уже после того как я отправила письмо профессору Леоноре Стерн, я сделала важное открытие – я нашла journal intime, личный дневник Сабины де Керкоз. И представьте, он охватывает почти всё время, что Ла Мотт у них гостила. Я поначалу удивилась, что дневник написан не по-бретонски, а по-французски, не слишком типично для того времени, а потом объяснила это влиянием Жорж Санд…

– Вы даже не представляете, как бы мне хотелось…

– Подождите, сюрпризы ещё не кончились! Я для вас сделала фотокопию этого документа. Я так восхищена вашими работами о фее Мелюзине! И вы, конечно же, покажете дневник профессору Стерн. И все вы меня великодушно простите за мой отъезд и за то, что архив закрыт. Фотокопировальный аппарат – величайшее изобретение. Мы должны делиться друг с другом всей информацией, ведь сотрудничество – это наш главный феминистский принцип. В этом дневнике вы найдёте нечто, что вас очень удивит. Но мы поговорим об этом потом, как прочитаете. А сейчас я лучше буду помалкивать, чтоб не испортить вам удовольствие…

Мод, в смятении, выразила свою горячую признательность. Будущие укоры Леоноры уже сейчас звучали у неё в ушах. Но любопытство, жадное желание понять тайну отлучки Ла Мотт затмевали всё.

На следующий день они, через всю Бретань, отправились на «край земли», в Финистэр. Проехав через Паимпольский и Броселиандский лес, они достигли тихого, глубоко вдававшегося в сушу залива Фуэнан, и остановились в гостинице «Cap Coz», или «Старый мыс». Эта гостиница, прочная и основательная, привыкшая к суровому натиску ветра с севера, имела вместе с тем в себе что-то более мягкое, южное, мечтательное; при гостинице была терраса с пальмою, с террасы, стоило кинуть взгляд вниз – через сквозную, почти средиземноморскую, рощицу сосен, – виднелся песчаный овал залива и сине-зелёное море. Здесь, в течение следующих трёх дней, они читали дневник Сабины. Их мысли по поводу прочитанного будут изложены после. Вот что говорилось в дневнике.

Сабина Лукреция Шарлотта де Керкоз

Личный дневник.

Начато в поместье Кернемет

Октября 13-го, 1859 года

При взгляде на пустое пространство этих белых страниц сердце моё наполняется робостью и жадным нетерпением. Я могу написать здесь всё, что пожелаю, вот только как решить, с чего начать? Дневник будет моей первой книгой, превратит меня в настоящую писательницу; с его помощью я изучу писательское ремесло; всё, что мне доведётся испытать интересного, все мои личные открытия станут достоянием этих страниц. Я выпросила эту толстую тетрадь в кожаном переплёте у моего дорогого отца, Рауля де Керкоза; в такие фолианты отец записывает свои заметки по фольклору и научные наблюдения. Желание вести дневник в меня заронила моя кузина, поэтесса Кристабель Ла Мотт, она сказало нечто, глубоко меня поразившее: «Писатель превращается в настоящего писателя, лишь когда непрестанно упражняется в своём искусстве, работает с языком, подобно тому как великий скульптор или художник работает с глиной или с красками, покуда материал не станет его второю натурой, так что творец сумеет придать ему любую форму, какую только пожелает». Ещё Кристабель сказала – когда я поведала о моём огромном желании писать и об отсутствии в моей повседневной жизни интересных вещей, событий, страстей, которые могли бы стать предметом стихов или прозы, – что для будущего писателя необычайно важно заставить, приучить себя изо дня в день записывать всё, с чем в жизни сталкиваешься, каким бы обыденным, скучным оно ни казалось. Постоянное упражнение, считает Кристабель, имеет два достоинства. Во-первых, оно сделает мой стиль гибким, разовьёт наблюдательность, и приготовит к тому дню, когда – со всеми это рано или поздно случается – что-то действительно важное возопит – Кристабель так и сказала, «возопит» – и потребует своего выражения. Во-вторых, благодаря постоянным письменным занятиям я смогу убедиться, что всё на свете имеет какой-нибудь интерес, что не существует предметов скучных. Посмотри, сказала Кристабель, на свой собственный сад в пелене дождя, на здешние грубые прибрежные утёсы глазами незнакомки, скажем, моими глазами, и ты увидишь, что они, и сад, и эти утёсы, исполнены волшебства и цвет их, хотя и неброский, прекрасен своею переменчивостью. Изучи старые чугунки и простые, прочные, деревянные блюда на собственной кухне глазами нового Вермеера, который явился сюда затем, чтобы переселить их на полотно и, поколдовав с солнечным светом и тенью, создать из них гармоническую композицию. Писателю такое не под силу, но зато ему под силу многое другое – каждое из искусств имеет свою особую область выражения.