Вексель Билибина - Волков Герман Григорьевич - Страница 19

Старик важно провел пухлой ладонью по цепи, медали и, не вставая и не глядя на гостей, протянул руку:

— Мин князь Лука Громов.

Гости сели. Лука запустил руки в огромную деревянную плошку с мозгами из оленьих ног и жестами пригласил гостей отведать эту самую деликатесную пищу.

Сергей тотчас же извлек спирт и свою походную серебряную с чернением рюмку. Наполнил ее по самые края и поднес хозяину. Лука принял, одним глотком опорожнил содержимое, а рюмку задержал в руках, залюбовался ею. Макар Захарович сразу догадался о его желании, подтолкнул Сергея, и тот, хотя очень дорожил своей рюмкой, торжественно заговорил:

— Великому тунгусскому князцу Уяганского и Маяканского родов и тайону всей Колымы Луке Васильевичу Громову — дарю с великой радостью!

Макар Захарович перевел. Тунгусский князец милостиво улыбнулся. А дальше угощали спиртом всех, кто был в урасе, строго по старшинству. Всем этим ритуалом очень деликатно руководил якут Медов. Закусывали и вареной олениной, и вяленой, с душком, кетой. Потом долго пили чай с монпансье, неторопливо обменивались новостями, но о деле — ни слова.

Лишь как бы между прочим, вроде невпопад Лука Громов спрашивал:

— Зачем на Колыму?

Раковский отвечал, Макар Захарович переводил:

— Узнать, чем богата.

— Золото копать? Земля царская, копать нельзя. Царь, — Лука показал на профиль Александра III, на медали, — накажет.

— Не накажет, Лука Васильевич, его уже нет, — усмехнулся Сергей.

Макар Захарович переводить не стал.

— Землю копать будешь — мох ачча. Мох ачча — олени ачча…

— Нет, Лука Васильевич, они землю копать не будут, — заверял Макар Захарович.

— Палы пускать — опять мох ачча.

— Нет, и землю жечь они не будут.

— Палы — ачча, — заявил и Сергей. — А за оленей хорошие деньги дадим. Вот! — и зазвенел полтинниками. — Блестят, новенькие, ярче твоей медали…

Оленей Лука продал, но только диких, а ученых оленей — ачча. С дикими оленями, необъезженными, Сергею приходилось иметь дело на Алдане. Можно их, конечно, обучить, но для того, чтобы дело пошло скорее и легче, нужно хотя бы немного обученных. Сергей высыпал еще горсть полтинников. Кое-как договорились.

Тунгусский князец Лука Громов продал двадцать пять диких и пять домашних оленей. Объезженных взяли в стаде, а диких отлавливали с их помощью в тайге.

Дикачей два дня держали голодными, чтоб стали послабее и не бесились в дороге, потом связали по пять голов в связки и повели. Но Сергея все еще глодало сомнение: выйдет ли что из этой затеи — очень мало времени осталось на обучение.

Стадо пригнали в Гадлю, и на холме недалеко от школы, устроили что-то вроде кораля. Огородили холм жердями и начали заниматься воспитанием: обучали оленей ходить под вьюком, приручали, следили, чтоб не отходили далеко от домашних, а то ведь на первой же дневке в тайге разбегутся. Дело шло хуже, чем предполагал Сергей. А ведь нужно было обучать еще и диких коней…

ПЕРВЫЕ МАРШРУТЫ

Цареградский и Казанли попросили Билибина освободить их от транспортных забот, чтоб заняться обследованием побережья. Юрий Александрович охотно дал согласие и даже выделил в помощь четырех рабочих: Евгения Игнатьева, Андрея Ковтунова, Тимофея Аксенова и Кузю Мосунова.

У старика Александрова Валентин выпросил в аренду тот самый вельбот, который оставили ему охотские старатели взамен лошадей. Вельбот якуту пока не был нужен, поэтому и уступил, не торгуясь.

Ранним утром на этой посудине Цареградский, Казанли и четверо рабочих вышли из устья Олы и отправились по Тауйской губе на запад — к вожделенной бухте Нагаева. Рабочие сидели на веслах, Митя устроился на носу и чувствовал себя на высоте блаженства: его обдувал ветерок, мягкими шлепками ударялись в борта волны солнце сверкало вовсю и обещало погожий денек, приятное путешествие. Цареградский сидел на корме.

Сначала шли вдоль низменного побережья Ольского рейда выложенного накатанной галькой. Затем справа по борту возвысились обрывистые берега, прикрытые лишь сверху густой травой, корявыми лиственницами и ольховником. Насколько глаз хватало, а видно было до самого полуострова Старицкого, тянулись берега: то серые то пепельно-бурые, то желтые и даже красные. Миновали один кекур, стоящий в отрыве от берега, — Сахарную Головку, второй — Две Скалы. Одна скала поразила своей расколотой надвое вершиной. Была она похожа на человека, подносящего ко рту бокал.

С шутками, с прибаутками, с песнями пробежали одиннадцать миль. Заходить в залив Гертнера не стали: решили обогнуть весь полуостров Старицкого и войти прямо в бухту Нагаева. Цареградский направил вельбот круто на юг.

Миновали еще один заливчик. У его северного мыса поднималась из воды одинокая скала, очень похожая на скорбную женщину с печально наклоненной головой. У южного мыса этого же заливчика стояли три кекура, один другого меньше, как три брата. Это их, словно мать или сестра, провожала одинокая скала. Так показалось, Цареградскому, и он загорелся мыслью — написать картину «Сестра и три брата». Это будет первое полотно о диком и романтическом Севере!

Вельбот подошел к Трем Братьям. С голых черных скал сорвалась туча птиц, затмила солнце и оглушила своими криками. От Трех Братьев еще немного прошли на юг, но ветер здесь был покрепче — впереди открывалось море. Оставалось обогнуть еще один, самый южный мыс полуострова Старицкого и взять курс на запад, но встречь поднялись такие волны и так крепко ударили в нос и днище вельбота, что посудина завертелась и запрыгала на месте. Сильные гребцы сидели на веслах, но противный ветер нажал так, что весла в их руках, казалось, вот-вот переломятся.

— Не пройдем, — сказал Цареградский. — Будем поворачивать назад.

Усталые, мокрые, как мыши, они вернулись к Трем Братьям, зашли в безымянный заливчик и оказались в таком затишье, словно попали в иной мир. Сразу стало радостно и весело на душе. А подкрепились, так и совсем повеселели и безымянную бухтенку назвали Веселой.

Цареградский растянул гармошку своего «Фотокору», и все пожелали увековечиться на фоне морской глади, среди каменных, покрытых сизыми и зелеными лишайниками глыб. Увековечились.

Но велико было желание увидеть хотя бы краешком глаза бухту Нагаева. Валентин решил подняться на ближнюю сопку — она была и самой высокой на полуострове, — обозреть все вокруг и, возможно, полюбоваться бухтой. И он пошел. За ним Митя и все остальные.

По ключику, который прозвали Веселый Яр, сквозь заросли ольховника и кедровника продрались на пологую и голую седловину, потом прошли километра два по плоскому гольцу и, прыгая по серым базальтовым камням, забрались на самую вершину сопки. И отсюда открылась широчайшая панорама.

На юге расстилалось, сверкая, море с двумя голубенькими островками, похожими на облака. На востоке был виден весь Ольский рейд, и даже двуглавую церковку с домиками можно было рассмотреть в бинокль. На севере горы переваливались грядами: синие сменялись голубыми, голубые — белыми. А на западе, совсем рядом — в бинокль видна даже золотистая рябь, — светилась бухта Нагаева. Ее берега были обрамлены зеленью, и она показалась Валентину Цареградскому оазисом среди голубых барханов морской пустыни и синих гор.

Цареградский решил, что он придет на берега этой бухты попозже, придет с проводником, специальным маршрутом, обстоятельно обследует бухту, опишет и будет первооткрывателем и ее первым поселенцем.

А пока, пользуясь попутным ветром, нужно вернуться в Олу и на вельботе отправиться на восток, вон к тем видимым отсюда высоким синим горам, которыми любовались еще с парохода и которые манили к себе обнаженными складчатыми склонами. Там он наверняка найдет палеонтологические остатки, а может быть, и полезные ископаемые, то же золото, ради которого Билибин рвется на Колыму… А вдруг оно обнаружится здесь, в этих молодых складчатых горах…

Валентин скомандовал «всем на берег». Спустились — как шары скатились. Вышли из бухты Веселой, подняли парус, и вельбот, подгоняемый крепким ветром, понесло к ольским берегам.