Завоевание Англии - Бульвер-Литтон Эдвард Джордж - Страница 30

30

Во время этой исповеди на лице Эдуарда загорелся яркий румянец; голос его задрожал и зазвучал со страшной ненавистью.

Гарольд молча смотрел на эту перемену; он понял, что ему раскрыли тайну, которая не раз сбивала его с толку; что Эдуард хотел стать выше человеческой преходящей любви, и обратил ее невольно в чувство ненависти, в воспоминание пытки. Через минуту король овладел собой и произнес с величием.

— Одни высшие силы должны знать те тайны семейной жизни, которые я тебе сейчас рассказал. Это невольно сорвалось у меня с языка; сохрани это в сердце… Если уж нельзя иначе, так поезжай, Гарольд; приведи свое графство в надлежащий порядок, не забывай храмов и постарайся вернуться скорее ко мне… Ну, а что ты скажешь насчет просьбы Альгара?

— Я сильно опасаюсь, — отвечал Гарольд, в котором справедливость всегда торжествовала над личной неприязнью, — что если не удовлетворить его законной просьбы, он, пожалуй, может прибегнуть к чересчур резким мерам. Альгар вспыльчив и надменен, но зато храбр в сражении и его любят подчиненные, которые вообще ценят открытый нрав. Благоразумно было бы уделить ему долю и власти, и владений, не отнимая их, конечно, у других, — тем более, что он заслуживает их, и отец его был тебе верным слугой.

— И пожертвовал на пользу наших храмов больше, чем кто-либо из графов, — добавил король. — Но Альгар не похож на своего отца… Но мы, впрочем, подумаем о твоем совете… И прощай, мой милый друг и брат! Пришли ко мне сюда купца… Древнейшее изображение в мире! Какой ценный подарок для только что оконченного храма!

Часть пятая

СМЕРТЬ И ЛЮБОВЬ

Глава I

 Гарольд, не повидавшись больше с Юдифью и не простившись даже с отцом, сразу отправился в Дунвичче, столицу своего графства. В его отсутствие король совершенно забыл об Альгаре, а единственный удел, оставшийся свободным, алчный Стиганд без труда выпросил для себя. Обиженный Альгар на четвертый день, собрав всех ратников, находившихся около столицы, отправился в Валлис. Он взял с собой и дочь Альдиту, которую венец валлийского короля утешил, может быть, в утрате прекрасного графа, хотя поговаривали осторожно, будто она давно уже отдала сердце врагу своего отца.

Юдифь, выслушав назидательную проповедь от короля, возвратилась к Хильде; королева же не заводила больше разговоров о пострижении в монахини. Только, прощаясь, она сказала:

— Даже в юности может порваться серебряная струна и разбиться золотой сосуд — в юности даже скорее, чем в зрелости; когда сердце твое зачерствеет, ты с сожалением вспомнишь о моих словах.

Годвин отправился в Валлис; все его сыновья находились в своих уделах, и, таким образом, Эдуард остался один со своими священниками.

Так прошло несколько месяцев.

В давние времена английские короли имели обыкновение назначать три раза в год церемониальный съезд, где они появлялись со всеми атрибутами власти; это было: 25 декабря, в начале весны и в середине лета. Все рыцари съезжались на это торжество; оно сопровождалось роскошными пирами.

Так и в весну тысяча пятьдесят третьего года Эдуард принимал своих вассалов в Виндзоре, и Годвин с сыновьями, и множество других высокородных танов оставили свои поместья и уделы, чтобы приехать к государю. Годвин прибыл сначала в свой лондонский дом, где должны были собраться все его сыновья, чтобы отправиться в королевский дворец с подвластными им танами, оруженосцами, телохранителями, соколами и собаками.

Годвин сидел с женой в одной из комнат, выходившей окнами на широкую Темзу, и ожидал Гарольда, который должен был вот-вот приехать. Гурт поехал встречать любимого брата, а Тостиг и Леофвайн отправились в Соутварк испытывать собак, натравив их на медведя, привезенного с севера несколько дней назад и отличавшегося ужасной свирепостью. Большая часть танов, телохранителей и молодых графов ушла за ними, так что Годвин с женой остались одни.

Мрачная тень легла на лоб графа; он сидел у огня и задумчиво смотрел, как пламя играло среди клубов дыма, который вырывался в высокий дымовик — отверстие, прорубленное в потолке. В огромном графском доме их было три; следовательно, в трех комнатах, в которых можно было разводить огонь, все потолочные балки были покрыты копотью. Но зато во времена, когда печи и трубы были мало известны, люди не знали, что такое насморк, ревматизм и кашель, так как дым предохранял их от различных болезней.

У ног Годвина лежала его старая любимая собака; ей, очевидно, снилось что-то неприятное, и она временами ворчала. На спине графского кресла сидел его любимый сокол, перья которого от старости заметно поредели и слегка ощетинились.

Пол был усыпан мелкой осокой и душистыми травами.

Гита сидела молча, подпирая лицо маленькой ручкой и думая о своем сыне Вольноте, заложнике норманнского двора.

— Гита, — произнес граф, — ты была мне доброй, верной женой и родила мне крепких, храбрых сыновей, из которых одни приносили нам радость, другие горе; но горе и радость сблизили нас с тобой еще больше, несмотря на то, что, выходя замуж, ты была в расцвете молодости, а я уже пережил ее лучшую пору… и что ты была датчанка, племянница, а ныне сестра короля; я же, напротив, сакс и насчитываю всего два поколения танов в своем скромном роде.

Гита, удивленная и тронутая этим выражением чувств, которые были чрезвычайно несвойственны для невозмутимого графа, очнулась и тревожно сказала:

— Я боюсь, что супруг мой не совсем здоров, если так говорит со мной.

Граф слегка улыбнулся.

— Да, ты права, жена, — ответил он ей, — уже несколько недель, хотя я не говорил об этом ни полслова, чтобы не пугать тебя, — у меня шумит как-то странно в ушах, и я иногда чувствую прилив крови к вискам.

— О Годвин, мой милый муж! — воскликнула Гита с непроизвольной нежностью, — а я, слепая женщина, и не могла разгадать причины твоей странной, внезапной перемены ко мне! Я завтра же схожу к Хильде: она заговаривает все человеческие недуги.

— Оставь Хильду в покое, пусть она лечит молодых, а от старости нет заговоров и лекарств… Выслушай меня, Гита: я чувствую, что кончилась нить моей жизни и, как сказала бы Хильда, «Фюльгия предвещает мне скорое расставание со всей семьей…» Итак, молчи и слушай. Много великих дел совершил я в прошлом: я венчал королей, воздвигал престолы и стоял в Англии выше, чем все графы и таны вместе взятые. Не хотелось бы мне, Гита, чтобы дерево, посаженное с бурей и громом, орошаемое кровью, увяло и засохло после моей кончины.

Граф умолк на минуту, но Гита подняла свою гордую голову и сказала торжественно:

— Не бойся, что имя твое сотрется с лица земли или род твой утратит свое величие и могущество. Ты стяжал себе славу, Бог дал тебе детей, ветви посаженного тобой крепкого дерева будут еще зеленеть, озаренные солнцем, когда мы, его корни, сделаемся уже достоянием тления.

— Гита, ты говоришь, как дочь королей и мать отважных рыцарей, но выслушай меня, потому что тоска разрывает мне душу на части. Из наших сыновей, старший… увы!.. изгнанник, он, некогда прекрасный и отважный Свен… А твой любимец Вольнот — заложник при дворе врага нашего дома. Гурт чрезвычайно кроток, но я смело предсказываю, что он будет со временем знаменитым вождем: кто всех скромнее дома — смелее всех в боях. Но Гурт не отличается глубоким умом, а он так необходим в это смутное время; Леофвайн — легкомыслен, а Тостиг, к сожалению, слишком жесток и свиреп. Итак, жена, из шести сыновей один только Гарольд тверд, как Тостиг, и кроток, как Гурт, унаследовав ум и способности отца. Если король останется, как он оставался до сих пор, так неблагосклонен к своему родственнику, Эдуарду Этелингу, кто же будет стоять…