«Портрет» Эль Греко - Самбук Ростислав Феодосьевич - Страница 15

— Таким образом, вы утверждаете, что во время оккупации не встречались с Василем Корнеевичем Прусем после того, как он вступил в партизанский отряд?

Каноник ответил твердо:

— Нет. Ни разу.

— А если подумать, — начал традиционное в таких случаях зондирование следователь.

Но отец Юлиан категорически возразил:

— Мне думать нечего, и я помню, что отвечаю перед законом.

— Так и запишем, — согласился следователь. — И когда же вы виделись с Прусем последний раз?

— Совсем недавно, — ответил каноник. Приложил руку ко лбу. — Постойте, когда же это было? Да за дватри дня до моей болезни, кажется пятнадцатого. Точно, пятнадцатого, потому что в тот день я читал проповедь. Василь Корнеевич заглянул в наш собор и подошел ко мне.

— О чем же вы беседовали?

— Пустяки, — махнул рукой отец Юлиан. — Я даже не помню о чем. О родственниках, о бывших односельчанах. От таких разговоров в памяти почти ничего не остается...

Это было логично, и следователь не мог не согласиться с каноником. Спросил только:

— Вы не уславливались с Прусем об этой встрече?

— Нет.

— А знали ли вы о мошенничестве Пруся? — неожиданно вмешался Козюренко. — Мерзавец, говорят, накрал более ста тысяч!

Следователь недовольно посмотрел на него, даже поднял руку, словно предостерегая.

— Неужели сто тысяч! — всплеснул руками отец Юлиан. — Боже мой, страшные деньги!

— Страшные, — подтвердил Козюренко, не обращая внимания на следователя. — Два дома имел, негодяй, один в Желехове, другой во Львове. Правда, один вроде принадлежит любовнице... Понимаете, любовницу содержал, а к вам на отпущение грехов ходил. Вот как люди устраиваются! — захохотал он.

— Ай-яй-яй, как некрасиво! — покачал похожей на арбуз головой отец Юлиан. — Не ожидал от Пруся.

Красный партизан, — произнес возвышенно, — и сто тысяч, два дома, любовница! Святая церковь осуждает его!

— Да какой еще дом! — Козюренко даже приподнялся на стуле. Двухэтажный и в хорошем районе, углу Горной Тополиной. Любовница собирается половину дома кому-нибудь сдать...

— Это не относится к делу! — наконец оборвал Козюренко следователь. Повернулся к канонику. — Из протокола, подписанного вами, явствует, что с восемнадцатого по двадцатое мая вы болели и никуда не выходили из квартиры вашей сестры...

— Конечно, — кивнул каноник.

— Придется мне самому осмотреть квартиру, — решил следователь.

«Капитан автоинспекции» воспринял это как недоверие к себе и недовольно прикусил губу. Но не возражал. Он сам сел за руль, и «Волга» с желтой полосой вдоль кузова запетляла по узким львовским улицам в направлении Высокого замка.

Козюренко довез следователя и отца Юлиана до дома на Парковой, а сам решил уже не идти с ними.

Постоял у парадного осматриваясь.

Весь первый этаж занимал продовольственный магазин с подсобными помещениями. Как раз подъехал грузовик, и грузчик, пререкаясь с шофером, сердито бросал в кузов деревянные ящики.

Целая гора ящиков лежала с тыльной стороны дома, — грузчик таки был прав, упрекая шофера за несвоевременную вывозку тары. Козюренко подошел к пожарной лестнице, постоял, мысленно прикидывая расстояние от нее до земли. Высоко, не спрыгнешь...

В кустах, которыми зарос склон горы, щебетали птицы.

Козюренко полез в кустарник. Вылез, недовольно отряхиваясь. В руках держал длинную палку. Положил ее в машину. Еще раз обошел вокруг дома и встретил отца Юлиана и следователя, выходивших из парадного.

— Пришлось извиниться перед попом, — сказал следователь, когда Козюренко вывел машину с Парковой. — Не причастен он к этому делу.

— Да, алиби у него солидное, — согласился Роман Панасович.

Они подъехали к управлению. В кабинете Козюренко уже ждал Владов. Ни о чем не спросил, но смотрел так внимательно, что Роман Панасович вынужден был объяснить:

— Откровенно говоря, не понравился мне святой отец. Эмоции, правда, — плохой советчик... Но черные сутаны не вызывают у меня уважения. Сделаем вот что, Петр. Надо сегодня же поселить на Тополиной кого-нибудь из управления. Желательно женщину.

Соседям, если что, назовется сестрой Сухановой. Возможно, к ней заглянут, чтобы снять полдома, и пожелают осмотреть, так пусть покажет... Второе. — Он передал Владову разовый талон на телефонный разговор. — Выясните, когда этот абонент вызывал Желехов.

— Будет исполнено, Роман Панасович! — Владоз не уходил, ожидая дальнейших указаний.

— Все, дорогой мой Петр, все. Завтра у нас выходной. Меня, очевидно, не будет. Еду в Карпаты. На перевале весна только начинается, все цветет. А впрочем, может, и ты со мной? — Владов колебался, и это не укрылось от внимания Козюренко. — Ну, если у тебя другие планы, смотри... А то бери с собой жену, рад буду познакомиться...

— Для нее это было бы праздником, — обрадовался старший лейтенант. — Мы давно мечтали поехать в горы.

АНОНИМКА

На перевале еще цвели яблони, а в долине за Карпатами уже созрели черешни. Козюренко купил полное лукошко. Они ели черешни, купались в ледяной быстрой Латорице под Свалявой и вернулись на перевал поздно вечером голодные и веселые. Жена Петра была с характером. Владов безропотно слушался ее, хотя иногда снисходительно улыбался, подчеркивая, что просто потакает супруге. Но Козюренко заметил, что это даже нравится ему.

Они заняли столик в ресторане «Перевал», и Роман Панасович заказал чуть не все меню. Любил быть хлебосольным, ему нравились щедрые столы, чтоб ломились от блюд, хотя сам ел мало.

Козюренко смотрел, как девушка в красочном гуцульском костюме расставляла на их столе тарелки, и почему-то вспомнил свое голодное детство.

Перед глазами предстал сбитый из грубых досок, потемневший от времени стол, а на нем — кусок клейкого ржаного хлеба с разными примесями. Какой же душистый и вкусный это был хлеб! За столом — маленький Ромко, его брат и сестра. Дети следят голодными глазенками, как дед разрезает хлеб на три равные части. Они знают, что он никого не обидит. Но они никогда не задумывались над тем, что он ест сам. Из-за своего детского эгоизма, точнее, неумения заглядывать в сущность вещей, они считают, что дед не голоден, по крайней мере ему не хочется есть так, как им. Дед ставит посреди стола блюдечко с подсоленным подсолнечным маслом на донышке — такое выпадает нечасто (густое, желтое, как мед, масло было тогда чуть не царским блюдом), — они макают в него хлеб и, подержав над блюдечком, чтобы ни капельки не пропало, осторожно несут в рот.

Козюренко отодвинул от себя тарелку с заливной осетриной — так захотелось ароматного масла, но подумал, что Владов с женой вряд ли поймут его, и поднял бокал за их здоровье.

Они решили заночевать в горной гостинице, чтобы встать на рассвете и в девять быть во Львове.

...В управлении Владов ознакомился с бумагами, присланными во время их отсутствия, и положил перед Козюренко распечатанное письмо.

— Пришло с утренней почтой, — доложил он. Верно, хотел что-то добавить, но сдержался. Сел и внимательно смотрел, как Роман Панасович вынимает из конверта лист, покрытый небрежно наклеенными разного размера буквами, вырезанными из газеты.

Козюренко разгладил лист, быстро пробежал глазами анонимку. Посмотрел на Владова и прочитал еще раз — внимательнее.

Неизвестный доброжелатель сообщал:

«Пусть знает милиция, что Якубовский после убийства Пруся что-то закапывал на своем огороде, в малине. Я увидал, но не хотел сообщать боясь мести брат Якубовского сидел в тюрьме и сам он такой».

Козюренко взглянул на почтовый штемпель: письмо бросили вчера во Львове.

— Передайте экспертам, — вручил письмо Владову. — Пусть выяснят, из какой газеты вырезаны буквы и от какого числа газета. Отпечатки пальцев... На территории какого района города брошено... — Владов встал, но Козюренко остановил его: — Есть ли новости с Тополиной и что выяснено с телефонным талоном?