Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Горбачевский Борис - Страница 36

И все же трудно постоянно молчать, и солдаты говорили.

Здесь, в батальоне выздоравливающих, я прошел еще один курс военного университета, может быть, самый важный — человеческий. Среди нас оказались солдаты из разных полков и батарей, но больше всего — новобранцев. И стало понятно, почему их так много среди раненых, они рассказали сами. Их привезли из Пензы ночью, высадили из вагонов и уже ранним утром, что называется с ходу, погнали на штурм высоты. Писари не успели даже внести их имена в списки, повара — покормить. В военном деле это были полные неумехи — обучали их не больше месяца. Потери среди них были огромны, как и число раненых. С тех пор, когда привозили новобранцев, о них говорили: «Пенза пришла…» Сколько их полегло — не сосчитать!

…Наступает ночь. Не спится. Поначалу царит полное молчание, каждый предается собственным мыслям. И вдруг, как тоненький ручеек весной, кто-то заговорит, и польются рассказы… Часто говорили о прошлом, каждый припоминал что-то светлое — как не поведать про свой дом, свою хозяйку, мальца, коровушку-кормилицу, что молоком поила подчас всю деревню. Вспоминая свою прошлую жизнь и один, и другой, и сотый раз, человек всякий раз отыскивал что-то новое, радостное, согревающее его душу.

А фронтовые впечатления! Сколько их накопилось у каждого, если учитывать, что многие из попавших в батальон начинали свой боевой путь от Москвы. Один вспоминает, как стал опытным разведчиком: с первого раза, забравшись в немецкие траншеи, приволок жирного, как окорок, вахмистра — с того и началось… Другой не может забыть, как комдив поцеловал его и наградил медалью «За отвагу» — никто лучше не мог с первого-второго снаряда уничтожить вражеский дзот.

Как не рассказать и такого случая. Командир послал солдата за почтой. И встретил его не какой-нибудь затюканный почтовик, а милая девушка — самая что ни на есть любушка! Но, как ни очаровывал ее солдат, какие высокие слова ни говорил, как ни хвастался медалью «За отвагу» — в общем, как ни наступал и в лоб, и с флангов, оборону девичьего сердца прорвать не смог! Сколько всего пришлось придумать для командира, чтобы к вечеру опять его отпустил на почту — и командир отпустил-таки: уж очень сам он ждал письма от родных из осажденного Ленинграда. А солдат — настойчивый был мужик! — добился-таки своего.

Как видно, наступает в разговоре такой момент откровенности и доверия, когда душа раскрывается настежь, когда хочется выговориться свободно, легко, не ожидая ни от кого гадостного поступка, ни на что не оглядываясь. И вправду! — все свои; кто знает, может, и живем-то последние денечки… В батальоне четверо раненых уже по второму разу, один говорит: «Бог миловал. А вот обернется ли господь добротой в третий раз — неизвестно…» Вот и льется, течет нескончаемый солдатский разговор, и не было такого случая, чтобы кто-нибудь отвернулся, не принял участия. Такой искренности, правдивости, душевности, стремления понять себя и других, пожалуй, не часто встретишь в жизни. Как жаль, что многое из тех золотых словесных россыпей ушло из памяти.

— …Наступали мы, значит, в лоб на деревню. Какую? А хрен ее знает какую! Только от жилья прежнего в ей одни головешки пооставались. Так нет, чтоб обойти энти головешки и влепить, значит, немчуре в задницу. Наш ротный, едри твою гудрон, прямиком нас всех — на пулеметы. Фриц-то не дурак! Подпустил поближе — и стал сечь. За полчаса, значит, чуть не целый батальон накрыл. И ротного. Его-то чего жалеть — был балбесом, таким и остался. А вот ребят жалко.

— А деревню-то взяли? — раздается голос из темноты.

— Взяли, взяли. Да ежели за всякую деревню класть по батальону, дойдем ли до Неметчины? Вот мой, значит, вам резон: думать командиру надо — может, тогда и толку больше будет.

В разговор вступает, вероятно, связист:

— А чего ему думать, когда он загодя все придумал, а как бой — так со связью беда. Все знают: бьют нас гады подряд, по катушкам распознают, даже снайперов насылают. Убьют одного, ползет другой — они и его, а ты все равно ползи, пока «Ромашка» «Белку» не услышит. А бывает и похуже. Раз послал меня комполка отыскать батальон — связь не отвечает. Полз я долго, страха натерпелся ой-ой! — головы-то не поднять, пашу носом. И, надо же, прямо наткнулся на пулеметчика, обрадовался, спрашиваю: «Где батальон?» А он на меня: «Какой… батальон?! Ты что… не видишь?! Вот тебе — батальон!» Тут я голову-то приподнял — а вокруг все завалено нашими ребятами. А пулеметчик кричит: «Один я остался! Давай, доберись до полка, сообщи, пусть подмогу пришлют! Фрицы хотят меня живым взять! Не дамся им, сволочам! Да ведь они потом дальше покатятся. Ты понял?» Так что прав, думаю, пехотинец: не умеем как следует, с умом воевать; может, немецкие генералы научат.

Кто-то грубо обрывает солдата:

— Ты, Васька, говори, да не заговаривайся: за такие разговорчики сам знаешь, что бывает.

— Это точно, пехота без танков — ноль! — вступает в разговор танкист.

Ему возражают:

— Какая от вас польза?! Танки сами по себе, а пехота сама по себе. Нет, товарищ танкист, считай, мы пока еще не сдружились.

— Это как понять? — защищается танкист.

— А так, — звучит целый хор голосов. — Пока доберетесь до немецких траншей — то сядете на карачки в болоте, то гусеницей угодите в овраг, то «юнкерсы» вас разбросают по полю, как спички из коробка. Быстро немеете: кончились боеприпасы.

Вмешивается артиллерист:

— Хреново вы, пехота, помогаете нашим наблюдателям, а без них какая стрельба? Что бы вы без нас, мужики, делали? Артиллерия, известно, «бог войны». Снарядов бы побольше — и дорога на Берлин открыта.

— Вот-вот! У немцев снарядов — куры не клюют, а у вас — хорошо, если по десятку на пушку схлопочете. Какой уж тут «бог». Немцы никогда не экономят — бьют и бьют. Солдаты не смерти ждут, а конца обстрела.

— Ты помолчал бы, пехота: за такие суждения — трибунал!

— Не дергайся, артиллерия. Вот тебе примерчик из твоей епархии. Фрицы засекли по блеску стереотрубу твоего наблюдателя, шарахнули по окопам. Четверо ваших отдали концы, а меня всего засыпало — одни ноги торчали, еле откопали.

— Чего-то я не понимаю, — вопрошает кто-то. — Фрицы болтают, будто воюют за свое Отечество — это на нашей-то Русской земле. И мы воюем за Отечество — опять же на своей, не на их территории. Это что же они, червяки вонючие, нашу землю считают своим Отечеством?

— Ну, ты даешь петуха! — смеется сосед. — Задай-ка этакий вопрос комиссару.

Ночная свободная дискуссия продолжается. Солдаты, не стесняясь младшего лейтенанта, переходят к обсуждению своих командиров — выше роты никто не берет, да мало кто и знает командира полка или дивизии.

— Наш ротный — зверюга. Будто в лесу народился. Один солдат не выдержал, влепил ему перед боем по чайнику: пусть рассудит, как обращаться по-людски с нашим братом. Вроде бы одумался и с тем парнем, что влепил ему, не стал тягаться.

— А наш выдрючивается перед начальством, да так, ангидрид твою перекись марганца, что готов лизать ему все места ниже спины.

— Наш тоже не лучше: и в деле говенный, и человек так-сяк.

— А у нас — балаболка, так и прозвали его: «Бебе».

— А наш как прикажет, так держись руками за воздух: не поймешь, чего хочет?

— Как приехали на фронт, комиссары нам говорили: погоним фрица! А на деле…

Неожиданно кто-то подобрался в темноте к столу и так шарахнул кулаком, что подскочили и зазвенели кружки:

— Это как понимать ваши слова?! Распустили глотки! Командир командиру рознь! Пораженцы вы! Таких — к стенке!

Люди смолкли. Наступила мертвая тишина. Но продолжалась она недолго — возмутился танкист:

— Ты что, мужик, очумел?! Какие мы пораженцы?! Пришли с боя, а завтра опять в бой. Мы по справедливости — и только! А как ты против, так иди к особистам! Они любят таких, как ты, — недоумков!

— Да не о том я, бог свидетель! Досада меня взяла, как зачесали про командиров.

Заговорил сосед разгневанного солдата: