Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Горбачевский Борис - Страница 35

Режим был такой: после завтрака шла так называемая «легкая боевая подготовка», затем обед, политзанятия и три часа свободного времени. Дважды в неделю все мы проходили медицинский осмотр. Начальство требовало «побольше выписывать», и с ранеными не церемонились: часто выписывали недолечившихся; врачи считали, что главное — покончить с инфекцией и привести в порядок руки-ноги. Однажды произошел скандал. Старшая сестра батальона случайно оказалась свидетельницей разговора начштаба дивизии с начальником медсанбата, первый обвинял второго: «Каждый солдат на учете, не говоря уже о командирах, а вы сентиментальничаете!..» Начальник медсанбата не стал возражать, просто прислал в батальон комиссию. Комиссия из трех врачей трудилась два дня, тщательно всех осмотрели. В результате двадцать один солдат и трое командиров были отправлены на передовую.

Командовал батальоном для выздоравливающих старший лейтенант с пустым рукавом вместо левой руки. Звали его Сергей Иванович Токмаков. После тяжелого ранения и госпиталя он отказался от предложения комиссоваться и добился отправки на фронт. Командиром он был храбрым и человеком добрым, старался, как мог, нас поддержать: заботился о своевременном поступлении пищи, следил за состоянием раненых, сроками перевязок, доставкой писем и газет. Он же проводил с нами занятия по боевой подготовке — понятно, в облегченном виде: больше времени уделял обобщению фронтового опыта, расспрашивал каждого о недочетах в частях, подсказывал, как можно избежать или не допустить их.

После боя. Комсорг полка. 1943 г.

При командире состояли старшина и фельдшер, помогая ему справляться с делами батальона. Старшина (мой пятый по счету) Фока Степаныч был из санитаров, любил порядок и дисциплину, его так и прозвали — «ПД». Особое внимание он обращал на время подъема и отбоя. Заглядывал и в жилища; если видел их неубранными, замечал немытую посуду на столе или грязный пол, натыкался на небритых солдат, всегда старался отыскать ключик к каждому, а потом по-доброму спрашивал: «Вы согласны со мной?» Впервые я встретил старшину, который обращался к нам на «вы», очевидно, по примеру своего командира. Если солдат соглашался, старшина твердо верил, что тот непременно учтет его замечание. Особенно хвалили старшину, когда он придумал и устроил для нас простейшую баню: врыли в землю четыре столба, обтянули их плащ-палатками и водрузили наверх продырявленную бочку, один человек лил воду, другой мылся. Раненые ходили чистыми и радовались.

Посреди нашей избы стоял огромный, крепко сбитый стол, сделанный каким-то деревенским умельцем, — видимо, прежде в избе жила большая семья. Каждое утро за этим столом происходил важный ритуал. Полевая кухня вместе с едой привозила в широких крепких мешках буханки хлеба — все одинакового размера, по килограмму, их укладывали по пятьдесят штук на стол, и солдат-хлеборез одним легким ударом острого ножа разрезал каждую точно пополам; все дивились глазомеру резчика, оказалось — он снайпер. Затем в избу приглашали по пять человек, каждый становился спиной к столу и выкликал свою пайку. Не помню случая, чтобы кто-то оказался недовольным. Говорят, подобного способа дележа фронтовики придерживались повсюду. Думаю, не ошибусь, если предположу, что пришел он в армию из лагерей. Узнав от военнопленных о нехитром способе распределения хлеба, немцы нередко обращались к нам на передовой: «Рус, кончай делить пайки, давай воевать!»

Однажды, то ли на второй, то ли на третий день моего пребывания в батальоне, в нашу избу ввалился огромного роста детина — весь обросший, в щетине, похожий на медведя. Но мы сразу узнали друг друга!

— Рыжий! Вот это да! Приветствую вас, курсант Александр Рыжиков!

Обнялись, радуясь встрече! Вышли на улицу, сели на бревно у забора, и Сашка рассказал о себе. Пуля зацепила его в первом же бою, попала в руку, кость не задела, но вырвала солидный кусок мышцы и обожгла кожу:

— Мог и без руки остаться, но пронесло, только вот заживает медленно — не помогает «товарищ риванол»!

Мы счастливо захохотали.

— А где твоя гитара? — спросил я.

— В бой с собой не возьмешь, осталась в обозе.

— Может, вечером придешь споешь? Все будут рады.

— Можно, — согласился Рыжий.

Заговорили о наших, выясняя, кто где. Я рассказал о гибели Шурки и Женечки. Рыжий назвал еще имена: Саша Пушкарев, Юлик Герц, Сережа Кожевников, Феденька — все они погибли. Феденьку не любили в казарме, не могли простить фискальства за мармеладки, но все равно было жалко парня. Погиб он страшно. Их рота форсировала Волгу, немцы сопротивлялись отчаянно, стремясь сбросить наших с берега; во время переправы Федор и погиб — то ли его достала немецкая пуля, то ли не смог удержаться за протянутый канат и свалился в реку, а выбраться уже не смог.

Первые бои, а грустная выходила картина. Кто из нас представлял, что так будет? Мы едва-едва начали свой боевой путь — неужели всех нас перебьют?.. И все-таки все честно выдержали проверку на личность. Не знаю случая, чтобы кто-то из наших дрогнул или совершил дурной поступок. Но с каждым днем, с каждым новым рассказом и новой встречей я убеждался, что судьба — это не мое, не твое, не наше — определяет ее нечто свыше.

Вечером к нам пришел Рыжий. Я представил его. Потом он пел — «В нашем городе», «Черного ворона» и, конечно, «Девушку из маленькой таверны» — звезду довоенного фольклора. Каждую песню принимали на ура. Выложили на стол угощение, что у кого было, Рыжий, не стесняясь, лопал все подряд — видно, изголодался. Когда он пел «Девушку из маленькой таверны», в избу вошел комбат Токмаков. Старшему лейтенанту понравилось пение Рыжего, но он заметил:

— Нынче, ребята, уже другие песни поют, — и привел слова из популярной фронтовой песни на стихи Ярослава Смелякова:

Да, настало время иных песен — с этим нельзя было не согласиться.

Рыжего, потеснившись, пригласили жить в нашей избе.

На политзанятиях в помещение набивалось с полсотни раненых, сидели на широких подоконниках, в сенях, на полу. Комиссар попался злющий как черт, да и балбеса, равного ему, я не встречал. Занятия он проводил своеобразно: задаст вопрос — и сам же на него отвечает, причем, как правило, цитатами из речей товарища Сталина. Тупость его поражала. Однажды его спросили:

— Почему мы так долго не можем взять Ржев?

Комиссару вопрос был неприятен, но он быстро нашелся и спокойно ответил:

— Верховный Главнокомандующий не скрывает, что немцы крепко обороняются. Но нужно понимать: это они от отчаяния и от страха наказания за совершенные преступления.

После этого случая комиссар перешел к новой тактике в проведении занятий: не позволял себя перебивать и старался уложиться точно в отведенное время, после чего быстро уходил.

Между тем я чувствовал, у всех накопилась тьма горьких и страшных вопросов, камнем лежали они на сердце людей. Как, у кого спросить об огромных потерях? Или почему не хоронят убитых? Почему авиация не прикрывает пехоту? Почему артиллеристам не удается поразить огневые точки противника? Что происходит в тылу — почему полны ужасной безысходности письма из дома? А лютое поведение многих командиров, комиссаров, особистов — почему все чаще солдат говорит: «Не бойся чужого — бойся своего»?..

Вопросы — без ответов. Одни страшились спрашивать: глядишь, сообщат куда следует; другим было до лампочки, третьи не верили, что услышат правду. Умным был тот, кто сказал: «Какой правды вы ждете, если тот же комиссар или командир уверены, что среди их слушателей обязательно найдется „свой“ из особистов?» Выходит, не очень-то мы доверяли и себе, и другим. Конечно, были и такие, кто ни с кем не спорил, придерживаясь старого правила: плетью обуха не перешибешь.