Сорные травы - Шнейдер Наталья "Емелюшка" - Страница 54

Подтянул к себе стул и уселся в метре от моего стола. Положив ногу на ногу, довольно оглядел белоснежные кроссовки и, одобрительно крякнув, приступил:

— Меня зовут Петро. Короче. Мужик, наши родные умерли. В твоем отделении. Нехорошо, б….

— Согласен. Нехорошо, — кивнул я. — Смерть — это вообще плохо.

— А могли бы быть живы!

— Да? Эвона как, — я удивленно поднял брови. Куда они клонят, в принципе уже понятно, но спектакль придется отыграть до конца. — Не знал, не знал.

— Ты, б…, не выдрючивайся, — грохотнул Петро. Видимо, он некими структурами мозга уловил, что моя вежливость рождена совсем не уважением. — Деньги, б…, давай.

— Какие деньги? — спросил я, приоткрывая ящик стола. Меня даже немного рассмешило их желание. Какие сейчас деньги, когда биржевые индексы посыпались еще два дня назад, половина Европы объявила технический дефолт, курс прыгает на валютных биржах взад-вперед с размахом в десятки процентов. И это только то, что я заметил, пробежавшись по новостным лентам. Уверен, все еще хуже. Экономика рушится. Деньги скоро станут дешевле бумаги, на которой их напечатали. А эти страусы забивают головы все глубже и глубже в пепел былого мира.

— А за моральный ущерб! — взвизгнула раскрашенная авангардная матрона. Я даже на мгновение задумался, что в таком определении есть некий китч. Авангардная женщина.

— Во! Слышишь, б…, что народ говорит! А народ всегда прав, — Петро-парламентарий солидно поднял вверх палец.

— Ну-ну, — пробормотал я. — Vox populi, vox dei[38].

— Чегой? — насупился мой оппонент.

— Не вы первый, говорю. Еще древние римляне утверждали…

— Вот! — прервал меня мужик. — Даже римляне, б…, все понимали. Давай деньги! — повторил он и медленно поднялся со стула. Наверное, он думал, что это выглядит угрожающе. Но мной овладело совсем другое чувство — брезгливость.

— Дай миллион, ну дай миллион, ну чего тебе стоит… — пробормотал я под нос и уже чуть громче. — Ваша фамилия, случаем, не Паниковский?

— Нет, б…, — не ожидавший такого вопроса Петро даже отшатнулся. — А кто, б…, этот Паниковский?

— Да так, видный борец с олигархами, сын Петра Петровича Шмидта, революционер.

— Как Ленин? — брякнул кто-то из толпы.

— Круче, — ответил я и уставился на парламентера в белых кроссовках. — И?

— Деньги давай! — тупо повторил мужик.

— Так, я вижу переговоры зашли в тупик. За что и почему я должен кому-то платить деньги?

— Родные умерли. А могли бы жить. Если бы вы…

Я резко оборвал его:

— Что мы?

Уже другой голос из толпы выкрикнул:

— Что вы? Почему ты живой тут сидишь, а наши родные в земле? Все из-за вас, врачей… — голос набрал истеричные обертоны. — Вы эту заразу небось и притащили! А теперь из себя святых строите?

— А ну, цыц, б…!

— Сам заткнись! — Вперед выбралась строго одетая, худощавая женщина лет сорока с красноватыми от слез глазами. Она поправила воротничок темно-синего офисного пиджачка, нервно хрустнула пальцами. И, обвиняюще выставив на меня длинный акриловый ноготь, продолжила: — Вы должны были спасти наших родных. А вместо этого занимались черт-те чем.

— С чего вы взяли? — Ее напор оказался настолько неожиданным, что я против воли стал защищаться.

— С того, что вы живы! А мой муж нет. Вы даже не заболели. Значит, сбежали, когда запахло жареным. А должны были спасать людей.

— Кому я должен? Вам, что ли?

— Вашим пациентам. А если не хватило ума и желания их спасти, то должны родным выплатить деньги за моральный ущерб. Ни чести, ни совести у вас нет! Забыли, что клятву давали?

— Кому и какую? — Накатила усталость — все то же, все так же. Оценивать человеческую жизнь в размерах моральной компенсации — до такого ни на каком медицинском цинизме не докатишься.

— Клятву Гиппократа! — привела женщина самый главный довод.

Зря она так.

Не скажу за всех коллег, но меня можно мгновенно вывести из себя тремя вещами. Первое напополам со вторым — педофилы и так называемые духовные акушерки. Третье — упоминание по поводу и без повода клятвы Гиппократа. Бедный древнегреческий врач — где бы он ни был захоронен, наверное, уже котлован вырыл, вертясь от постоянных упоминаний. Самое смешное, что клятва написана не им, а одним из учеников и последователей в память об учителе. Да и смысл ее совсем не годен для современного мира. Даже в Средние века актуальность клятвы многими ставилась под вопрос.

— Я клятву Гиппократа не давал… — потихоньку заводясь, начал я.

Но женщина не дала мне продолжить:

— Давали! Все врачи дают! Забыли уже небось — только клятвы своему кошельку и помните! Убийцы и воры вы все. Вы из клятвы Гиппократа и слова-то не помните. Только и умеете, что больных обдирать.

Толпа одобрительно зашумела. Выступление женщины получило больший успех, чем заевшая пластинка мужика в помятой рубахе.

— Отчего же, помню, — пожал плечами я.

Давным-давно, еще в студенческой жизни я ее выучил. Причин было несколько — и казалось занятным знать древний текст с первой буквы до последней, и девушек-медичек удивлять нравилось. Да и просто самого себя на слабо взял.

Чеканные латинские слова сухо падали в мгновенно притихшую аудиторию, как будто я заклинание читал:

— Per Apollinem medicum et Aesculapium, Hygiamque et Panaceam juro, deos deasque omnes testes citans, mepte viribus et judicio meo hos jusjurandum et hanc stipulationem plene praestaturum. Illum nempe parentum meorum loco habiturum spondeo, qui me artem istam docuit, eique alimenta impertirurum, et quibuscunque opus habuerit, suppeditaturum. Victus etiam rationem pro virili et ingenio meo aegris salutarem praescripturum a pemiciosa vero et improba eosdem prohibiturum…

Челюсти оппонентов потихоньку отвисали, а глаза стекленели. В сугубо психологической терминологии с подачи Леона Фестингера такое состояние называется когнитивный диссонанс. Это как если ты поймал ежа, а он тебе молвит человечьим голосом доказательство теоремы Ферма.

— …Nullius praeterea precibus adductus, mortiferum medicamentum cuique propinabo, neque huius rei consilium dabo. Caste et sancte colam et artem meam. Quaecumque vero in vita hominum sive medicinam factitans, sive non, vel videro, vel audivero, quae in vulgus efferre non decet, ea reticebo non secus atque arcana fidei meae commissa. Quod si igitur hocce jusjurandum fideliter servem, neque violem, contingat et prospero successu tarn in vita, quam in arte mea fruar et gloriam immortalem gentium consequar. Sine autem id transgrediar et pejerem contraria hisce mihi eveniam[39].

Посмотрел на притихшую толпу:

— Латынь все знают?

Ответом — молчание.

— Нет? Удивительно. Тогда давайте разбираться, кому и что я должен. Первое, — я загнул палец. — Клятва говорит об обязательствах перед учителями, коллегами и учениками. Мне кажется, вы не относитесь ни к одной категории. Не так ли?

— Это не важно… — попробовала меня перебить женщина.

— Второе, — я демонстративно загнул еще один палец. — В клятве говорится, что я обязан лечить сообразно с моими силами и пониманием. Именно так все и было с вашими родными. Все силы и все знания мои коллеги приложили. Я тоже. Все без остатка.

Пресек попытку возразить взмахом руки:

— Третье. Клятва запрещает эвтаназию. Не наш случай, правда? Четвертое — отказ от абортивного пессария. Инструмент такой своеобразный — вы не видели, и ладушки. Пятое — клятва запрещает заводить романы с пациентами. Вроде замечен не был, не нарушал, не привлекался. Шестое, седьмое, восьмое: в клятве говорится о необходимости хранить врачебную тайну, жить без грехов, не заниматься лечением мочекаменной болезни. С последним не соглашусь — как раз дело хирурга.

Я подпер подбородок левой рукой, правой копаясь во внутренностях ящика стола.

— Но, самое главное, клятву Гиппократа я не давал. И никто из моих коллег. А вот клятву российского врача — да. И клятву эту я не нарушил ни разу. Так что мне не стыдно. Ни. За. Что, — четко выделяя слова, закончил я.