Зеленая книга леса - Семаго Леонид Леонидович - Страница 20

Возникло опасение и за судьбу орлиного потомства: ведь такие вороны могут сообща тихим приступом со всех сторон и сверху согнать с гнезда орлицу и утащить яйца. И если бы это была единая в своих действиях стая старых, опытных ворон, то орлам пришлось бы улетать из родного леса без нового поколения. Между тем интерес к травле хищника пропал сначала у одной вороны, затем еще у двух, которые заметили что-то интересное для них на дальнем конце вырубки и полетели туда, потом смелый рябинник бросился в гущу сборища и согнал с ветки сразу восьмерых, не ожидавших нападения. Потом разлетелись самые настырные, не обратив никакого внимания ни на гнездо, ни на наседку в нем. И снова задремал орел.

Вот так, в полусне, иногда с небольшими приключениями, проходило часа три-четыре. Потом, очнувшись окончательно, орел как бы спрашивал своим певучим голосом о чем-то, а орлица негромко клекотала в ответ. Если он медлил или не мог быстро отломить веточку, клекот повторялся, но не громче, а лишь чаще и настойчивее. Наконец, сломив веточку, орел нес ее к гнезду. Если лететь ему было близко, он держал веточку в клюве, если подальше, — перехватывал на лету в лапы, и тогда мягкие кленовые листья трепетали за ним как зеленые флажки.

Минут пять-десять, редко дольше, удавалось погреть ему еще не родившихся орлят. Потом с зеленой веточкой возвращалась орлица. И тогда прямо с гнезда, не мешкая, орел уходил в полет и скрывался за лесом.

Поймать дрозда, сойку, скворца, даже с проворством и ловкостью карлика, — это не комара на лету схватить. Поэтому возвращение кормильца затягивалось на часы. Орлица была терпелива, но чем дольше тянулось ожидание, тем чаще она поворачивала голову в ту сторону, где выводил свои колена дрозд, и чем сильнее одолевал ее голод, тем сильнее поддавалась она на обман. Даже привставала на гнезде, вглядываясь в ту сторону, где пел невольный обманщик.

Орел обязательно возвращался с добычей, чтобы досыта накормить наседку. Первым ел охотник. Потом он негромким двусложным криком звал орлицу, та немедленно отвечала ему клекотом и летела за своей порцией к обеденному дереву. Оттуда доносился птичий «разговор» в разных интонациях, а через минуту над лесом взмывал орел, делал несколько патрульных кругов над дубом и опускался на гнездо. Став на край помоста, он с довольно вызывающим и грозным видом вглядывался по сторонам и как-то робко опускался на неостывшие яйца. Второй раз за день выполнял он обязанности наседки.

Орлица управлялась с обедом примерно за полчаса и на гнездо возвращалась уже без ритуальной веточки. Было видно, как выпячивался у нее, раздвигая перо, полный зоб. Иногда она наедалась так, что лежала с открытым клювом, словно страдая одышкой. Орел же сразу улетал и не возвращался к гнезду до следующего утра. Но он все время был поблизости и до заката патрулировал вокруг участка.

Никто не знает, сколько дней насиживают орлы-карлики яйца, но после сорок пятого дня сидения орлицы на гнезде сомнений в бесплодности ожидания орлят больше не оставалось, и мои визиты на поляну сделались дежурными. Я приезжал сюда каждый третий день уже ради одного любопытства: есть ли у этой птицы какое-то чувство времени насиживания? Как долго будет сменять и кормить ее орел? Чем кончится для птичьей семьи эта неудача?

Шли дни. Зной одолевал все живое. Жарко было даже орлице, хотя прямые солнечные лучи редко касались гнезда, а ветерок с любой стороны продувал высокую крону. Прибавлялось зеленых веточек на краях постройки. Прибавлялось перьев, перышек и пушинок орлицы под ее туалетным деревом. Буроватые, кремоватые и даже лебяжьей белизны линные перья уже не интересовали никого из пернатых соседей карликов: наступал солнцеворот, и всякое строительство было давно закончено.

Но ничто не изменялось в поведении наседки. Многое перевидала она, лежа наверху. Пока в лесу жили скворцы, один из них каждое утро прилетал на ее дерево и сердито верещал, перескакивая с ветки на ветку над самой головой. Пробегали по поляне олени и косули, разные птицы вылетали из лесу купаться в золе бывших кострищ, по тысяче раз за день взлетал с заливистой песней сосед-конек, люди приходили за малиной и траву косить. О самолетах и говорить нечего, они взлетали и опускались над противоположным краем поляны. Однажды на орлиное дерево пожаловала семья удальцов-поползней. Один так неожиданно появился перед самым клювом орлицы, что она вздрогнула, но потом с явным интересом стала смотреть на смельчака. Кто-то из молодежи то ли по незнанию, то ли от отчаянной поползневой смелости спрыгнул на гнездо у хвоста орлицы, но на это озорство она и не обернулась.

Однако теперь всякий раз, когда орлица вставала, чтобы переменить положение или размяться, она все дольше смотрела на яйца, все чаще трогала их клювом. В позе склонившейся птицы было недоумение.

Смолкали самые поздние и самые заядлые певцы. Перестал петь пересмешник-дрозд. Улетели кукушки. Исчезли докучливые комары, и не осталось на поляне стрекоз. Ровно через месяц после солнцеворота ворвался в дубраву степной суховей. Горячий ветер продул ее насквозь, и поникла трава, обвисли на кустах листья. Во время ветра дуб с гнездом раскачало, и тут с орлицей что-то случилось. Словно испугавшись качки, она взлетела и в два круга поднялась над лесом. Откуда-то появился орел. Обе птицы, не приближаясь друг к другу, стали набирать высоту. Внезапно орлица сложила крылья и через две секунды уже снова стояла на гнезде. Однако не легла, как обычно, а, потоптавшись на краю, взлетела опять.

Шли минуты, а она все кружила и кружила над лесом и вырубкой, стрелой влетала в крону дуба, но, едва коснувшись пальцами гнезда и не сложив крыльев, бросалась с него вниз в поток тугого ветра. За два с половиной месяца она не забыла искусства полета и без единого взмаха набирала высоту и летела туда, куда хотела, а не туда, куда гнал штормовой ветер. За время сидения она сменила все полетное перо, и в ее крыльях не было ни одного изъяна, ни одной щели.

Наконец, опустившись на гнездо, долго смотрела на яйца, потрогала каждое клювом и легла, плотно прижавшись к ним грудью. Шел семьдесят пятый день ее упорного сидения.

Я видел немало птичьих трагедий. Одни вызывали у меня чувство досады или сожаления, другие — простое любопытство, третьи — ни того, ни другого. Но здесь я невольно поймал себя на мысли, что смотрю на чужое горе, на расставание обездоленной птицы с тем, чему отдала она так много тепла, но в чем не было жизни. Спазм перехватил горло, когда я прошептал про себя: «Так это она с гнездом прощается!» Спокойный, немигающий взгляд орлицы показался мне скорбным, ее поведение — выражением смятения, растерянности и нерешительности. Орел в это время кружил в стороне, то становясь меньше мухи, то снова превращаясь в большую птицу.

Можно было ставить точку и наконец-то навестить пару карликов, которая жила за Доном, чье гнездо я нашел зимой с самолета. Но утром следующего дня, заваленный свежими веточками ясеня, так что были видны лишь перья спины, на гнезде лежал орел. Выходило, что накануне птиц беспокоил только ураганный ветер, и снова нужно будет наведываться сюда хотя бы раз в неделю. Надо же случиться такому, чтобы, поддавшись настроению, принять простое беспокойство птиц за действительные переживания!

Не трепетали подсыхающие листья на зеленой глыбе гнезда, не шевелился орел, которому за все минувшие семьдесят пять дней удавалось погреть яйца не больше чем полчаса в обе смены. Прошел час, второй, третий… Орел лежал, не поднимая головы. Выходило, что ошибся я, что поменялись птицы обязанностями, что теперь орел будет досиживать до какого-то неизвестного момента. Орлицы не было ни на соседних деревьях, ни в небе. Может быть, теперь она будет охотиться для него, а он будет насиживать и менять перо? Но ровно в полдень орел поднялся на ноги, не взглянув даже на яйца, шагнул на край, разворачивая крылья, и исчез. Осталось пустое гнездо, ворохом веточек громоздившееся в развилке могучего дуба. Сам по своей воле в последний раз грел орел яйца-болтуны сколько хотелось. И снова в его позе мне увиделось безмолвное прощание.