Кола - Поляков Борис - Страница 111

В кабаках и улочках припортовых тесно от людей стало. Шум и говор только лишь о войне, блокаде. А торговля сразу остановилась. Цены падали на глазах. Урожай новый скоро должен прийти на рынок, а тут старый подевать некуда: нет сбыта.

Кир толкался меж людей, слушал, сопоставлял, сидел в кабаке, пил водку. Он чувствовал себя в мышеловке. Слухи пугали убытками, разорением. Кир, глядя на судохозяев, тоже решил переждать в Архангельске и клял себя, что пошел в Онегу: льготное время надо было бы ждать на промысле.

Потом постепенно стали одолевать сомнения: а все ли так страшно на самом деле? Сколько он ни искал, а пострадавших от врага сам еще не встречал. Упорно жили лишь одни слухи. Кир подробно отписал о них отцу в Колу. Рассказал, что ходил в Норвегию и в Онегу, но прибыль для лета невелика, а сам он покуда сидит в Архангельске, и если не слухи бы о вражеских кораблях, то он рискнул бы, пошел в Норвегию, а оттуда с рыбой можно пройти в столицу.

Кир, конечно, подумал бы, прежде чем вышел в море. Он, верно, повременил бы, беря за пример бывалых. Но будто кстати его сомнениям пришел в Архангельск знакомый норвежец с рыбой. Он рассказал, что вправду видел сам военные корабли французов и англичан. Но они суда частных лиц не трогают и досмотру редко их подвергают. А на Мурмане все спокойно. Удебный промысел своим чередом идет. Он там и покупал рыбу.

Кир сидел в гостях у норвежца, пил хмельной контрабандный ром да смотрел, как норвежец скоро сбыл рыбу с рук и грузился дешевым хлебом. Хлеб – не купля, а даровое. Кир грыз в нетерпении ногти: что, если взять решиться? Горло Белого моря пройти бы, думалось, а дальше и черт не брат. В Норвегии льготное время сейчас в разгаре. С таким сверхдешевым хлебом заявиться туда на промысел да сменять на свежую рыбу? Барыши получались сказочными. И Кир решился.

...Было раннее утро, милый сердцу Кира Мурман. Солнце с севера на восток шло к выси, сулило погожий день. На небе кругом ни тучки. Ветер норд-ост, попутный. Все как прежде в мечтах слагалось: новая шхуна, море, груз хлеба в трюме и летний ветер. И – Кир прошел. А одурелость портовых слухов, тревога, мучительные сомнения – все осталось в Архангельске, за кормой. Судьба его снова не обошла, хотя он рисковал многим. И все, мать ее так, война. Поперек горла встала. Хорошо, что обратно не повернули шхуну. Целое стадо у них при пушках. А если бы?.. Куда тогда хлеб из трюма? Разоренье чистое и долги.

Когда доложили, что есть пароход по курсу, Кир дремал, развалясь в казенке. Он был успокоенный, благодушный, сытый. Он давно с удовольствием так не ел. Усталость в теле была ленивой, мысли текли о Норвегии, о делах, о возможности завернуть в Колу. Хотя знал, что себе не позволит такую роскошь: команду за три дня после не соберешь, – но мысли о Коле были ему приятны. Он посидел бы с парнями у Парамоныча, и они вместе похвастались бы и погордились, как прошли Сосновец мимо. Кир отца успокоил бы, рассказал о своих делах, показал шхуну, непременно к Матвею-писарю заглянул. Вот с кем стоит о прибылях говорить. А Нюшка? Хоть и день теперь, нашел бы возможность пообнимать. Вспомнилось тело ее. Не тело, сливки. Потянулся беспечно, открыл глаза: «Ну что, какой еще пароход? Мы у Мурмана, в своих водах. Семь миль от берега пограничная полоса. Да еще пять до таможенной черты. А опасность у Сосновца миновала».

Но когда он увидел английский военный корвет, оробело ёкнуло сердце: почему он у берега так таится? Место дикое тут, глухое, становищ близко нет. И вспомнил, что шесть было у Сосновца. Значит, и этот ихний, седьмой.

Корвет громыхнул пушкой, требуя остановки, пошел сразу наперерез, но Киру даже и не икнулось о каперстве, о грабеже. Беспокойство усилилось только лишь об убытках с хлебом: не дай бог, повернут в Архангельск. Но мысли такие гнал: у Сосновца бы случай не упустили, а теперь им резону нет. Не пойдут же конвоем вслед. И подал команду убрать паруса – корвет винтовой, не парусный, такой враз нагонит, – сам с досадою упрекнул себя: «Мористее надо было, в голомя брать. Путь и крюком короче бы получился. А теперь?» И старался себя утешить: ничего они сделать ему не могут. Ну, побудут на его шхуне, проверят досмотром груз. Говорил же норвежец: могут. Имущество поискать казенное, порох или оружие. А Кир идет с грузом хлеба. Бумаги на судно и груз в порядке. И смотрел в трубу на корвет: проворен уж очень в море; без ветра и парусов идёт поперек пути; но дыму много и копоти от него. И смотрел, как корвет заходил с кормы, пристраивался к его борту. Шхуна против него скорлупка. Большой военный корабль. В бортах пушки. Наготове солдаты с ружьями. Похоже, станут чинить досмотр. А народишко негодящий, старые больше или совсем юнцы. Кир нашел офицера взглядом. Может, рому бочонок преподнести? На промыслы сроду не брал хмельное – море не любит пьяных, – но для таможенных, портовых крючков – «в два ряда светлы пуговки», он держал. Государевы слуги любят его лакать. И чин блюдут меньше, как больше выпьют.

Небо чистое было, море тихое. Берег Мурмана прямо рядом. Корабль толкнулся о шхуну и словно ее прижал. Затрещало что-то надсадно, жалобно. И Кир сразу забыл про ром. Хотел было гаркнуть матом за такое пренебрежение, но опомнился, посмотрев на пушки, сжал зубы.

Борт корабля выше. Оттуда с ловкостью прыгнули два матроса, проворно зашвартовались. А следом сыпались с борта уже солдаты. Чужая речь заполняла воздух. И все изменилось разом: шхуна супротив корабля, Кир с малой своей командой казались совсем никчемными. Кричал офицер, галдели солдаты. Они требовали чего-то, грозили. Ружья на изготовке. Кто-то их, наконец, понял: они велели со шхуны спускать карбас. Матросы недоуменно оглядывались на Кира, а он был словно в оцепенении.

Солдаты проворно шарили в трюме, казенке, перекликались. На досмотр это не походило.

Кир хотел пояснить офицеру, что шхуна с хлебом, купеческая. Он хотел бы ему показать бумаги. Но ощетинились сразу ружья, загородили дорогу, солдаты показывали, что надо идти к борту. Карбас спустили уже на воду, ссаживали в него команду Кира. Солдаты умело сужали круг, теснили, грозили ружьями. Брать вещи с собою не позволялось.

Вспомнился слух в Архангельске о войне, Сосновце, блокаде, испуг и смятение бывалых судохозяев, рассказ отца про свой плен. Кир понял, что его грабят. И ясно впервые почувствовал, что такое враги, военная сила. Кинулся к офицеру.

– Безоружного?! На виду берегов России?! Пираты!!!

Сбоку навис приклад, заслонил небо собою, свет. И боль, какую нет силы терпеть живому, ударила его в голову.

Как снимали его со шхуны, не помнил. И не знал, что ссадили их на пустынной луде. Карбас отняли. Луда голая и костистая, даже носилки не из чего соорудить. Чтобы с корвета не вздумали пулять бомбами, матросы ушли от берега и ждали, что будет с Киром. Уложили его к валуну-камню, рану промыли, перевязали, молили бога, чтобы не отнимал жизнь. А англичане целый день брали со шхуны груз, снимали такелаж, снасти. Это все видно было. Потом ее подожгли. Просмоленная, она дымно и ярко горела на тихом море. Корвет после этого сразу скрылся.

Когда Кир пришел в себя, то долго не мог припомнить, что с ним случилось. Рассказы матросов слушал молча. Все как кошмарный сон было. Он хотел посмотреть на шхуну, но тело не подчинялось, а когда ему помогли подняться, тошнота подступила к горлу и земля стремительно понеслась к небу. Кир удержался за валун-камень. В глазах плыли радужные круги, болью ломило голову. Показалось, жизнь теперь предстоит из одних мучений. И от боли, горя, брезгливости не мог сдержать слезы.

Потом, когда стало немного легче, он увидел: на глади воды сиротливо дымилась шхуна. Знакомые очертания уже исчезли, но Кир сразу ее узнал. И будто ему прояснило: в безлюдных местах грабят. На берег ссадили не ради великодушия, а тратиться не хотят на порох. Знают, какое место: живыми отсюда не просто выбраться. Оттого и в Архангельске пострадавших никто не видел. И вспомнилось, как грузился. Судохозяева многие наблюдали.