Кола - Поляков Борис - Страница 110

У собора паперть – крыльцом крытым на резных столбиках – растекается вдоль стен на две стороны. Крыльцо высокое. Матвею в притвор двери видно как на ладони – народ за оградою, старики, Лоушкин. На лице его строгость, смирение, гнев проступают. Не простит Лоушкин поношения. Но не это Матвею важно. Грешны старики, нет – что ему? Сам не ангел с крылами. Но Сиволобый! Ему-то там каково? В его грехе у Матвея сомнений и крохи нет. Был изроныш-то. Был! Его ведун сам у снохи... Не потому ли столько денег и сил вложил в колокол Сиволобый?

От кучки еще старики пошли. Не сутолокой, по одному. Крестились, кланялись, ближе к Лоушкину ставали. Народ за оградой молчал выжидаючи: останется кто на месте, нет? У Матвея заныли пальцы, так вдавил их в притвор двери.

Сиволобый лицом потемнел, на Лоушкина даже не покосился. А что, если к новой кучке пойдет? Об этом ведь сейчас думает: куда? к старикам? за ограду? на виду у всех-то? Матвей как видел. Кипит смятение в душе. Сиволобый боится суда божьего, рисует в мыслях картины страшные. Одна нога в могиле, считай, скоро бог к себе призовет, спросит, – а как откажешься, если ему все ведомо? Нет, не сделать и шага к Лоушкину. Не привязанный, а не сделать.

Сиволобый очнулся будто, потерянно вынул из-за ремня руки, повернулся медленно и медленно же, обходя стариков, пошел к воротам. Старики не расступились, не оглянулись. Народ за оградой молчал. «Так! – думал Матвей. – Свершилось! Вот оно! Как, сейчас присудил бы к розгам? Послушался бы исправника?» И растирал онемевшие пальцы, смотрел, как шел Сиволобый: руки плетьми повисли, ноги как деревянные, трудно идут... Все сделал, как хотелось. А радости на душе не было. Люди-то ведь не хохочут. С омерзением и жалостью смотрят на старика... Не так все представлялось ему, не так...

– После-то, конечное дело, похохотали, поиздевались, – закончила рассказ Дарья. – Грешно ведь?

– Все как у людей.

Шешелов замолчал. Что-то схожее с угрызением совести шевельнулось: ни разу не сходил к писарю. А у того вся жизнь с Колой связана. Если телом страдал, то что же в душе творилось? Может, нынче сходить? Посоветоваться про Пушкарева, исправника, про письмо в губернию... И усмехнулся про себя – если у Герасимова и благочинного лежит на душе осадок из-за земли, то писарь упреки с желчью выльет на Шешелова: «Моты! Не вами нажитого достоянья не пожалели. Землей откупились от грабежа».

Еще не забылось, как утром со страхом ему замерещилось про лазутчиков, про огонь и кровь в Коле. Нет, о своей вине он слушать сейчас не хочет. Кола границей убереглась. Столбы поставили вовремя. И норвежцы теперь уже не придут: лето! Никогда не придут. Вот с моря французы и англичане разве. Коли они на Балтийском море города жгут, то и здесь появиться могут. А вдруг не сейгод? На юге тихо пока. Может, как-то еще замирятся? Подождать малость следует, время потерпит. Пушкарев, может стать, поправится. Про него пока что не нужно писать в губернию. С милицией унтер пускай займется. Да и Шешелов последит. Нельзя милицию распускать... И все это лучше, пожалуй, он обдумает на рыбалке.

– Дарья, собери-ка харчишек мне. Пойду я на светлую ночь, поужу. Испечешь нам рыбный пирог?

– А чего же? Испеку, – отозвалась охотно Дарья. – Поди поудь. – И мимоходом будто спросила: – К Матвею-то не надумал зайти?

Эх, если бы все без Шешелова когда-то делалось с этими землями. Но он был при этом. И Герасимова с отцом Иоанном уговорил. Они тоже участвовали.

– Схожу, пожалуй, только после рыбалки, Пирога очень хочется с озерной рыбой.

Пока шли по Белому морю, Кир почти не уходил с палубы, все в тревоге ожидал встречи. Отдыхать урывками приходилось: чуть забудется на минуту в своей казенке – и снова идет на палубу. В море виделось все не так, как до этого в порту мнилось. И Кир в беспокойстве не мог решить: если дым парохода или парус чужой покажутся, как быть – мористее сворачивать или, как ни в чем не бывало, по-прежнему идти курсом? Друзья вчерашние и союзники – сегодня уже враги. И кто знает, что при встрече им взбредет в голову?

А когда он увидел эти военные корабли французов и англичан, словно пасшиеся у Сосновца стадом, то решил не сворачивать. Будь что будет. Он идет торговать. Груз мирный, а море вокруг свое. И, не спуская с военных кораблей глаз, настороженный, ждал сигнала об остановке, как удара ножом при кабацкой драке. Четыре, пять, шесть – пересчитывал корабли. Почему шесть? Куда они седьмой дели? Черт знает, что могут они придумать! Нынче между собой в друзьях. А его повернут в Архангельск – и от хлеба в трюме одни убытки. Хоть в море его ссыпай. И смотрел безотрывно, смиряя даже свое дыхание, как корабли оставались справа уже по борту, молил в душе и заклинал их: «Не вздумайте только остановить, не вздумайте». А когда они уже за кормою были и все еще будто не замечали Кира, отодвигались к черте горизонта, а погони не выделяли, Кир понял, что он прошел. Расслабленно опустились плечи: один из всего Архангельска. В глазах матросов читал восхищение, радость. Они не меньше, чем он, сознавали риск. И по телу разлилась легкость, словно тяжкий груз сняли. Он правильно рассчитал. «Торговле нельзя хиреть. Частная собственность ни к чему врагам. Тут каждому свое строго. Кому война, а кому мать родна. У империи флот есть, армия. Пусть играют в эту дурацкую игру с ними. А наше дело торговое, воевать некогда».

...Лед на Белом море продержался нынче до конца мая. А по первой воде в Кемь пришли важные торговые вести: в Норвегии голод зимой случился, не было совсем хлеба, и теперь они запасаются даже впрок. В Архангельске перекупщики это знают, за ценой не стоят, рвут с руками суда под фрахт.

Кир на плаву успешно доделывал свою шхуну. Хотя постоянно не покидали мысли о Петербурге, возможность свезти хлеб в Норвегию он упустить не мог. Были на то причины.

На норвежских промыслах рыба в июне-июле идет дуром. Самый разгар лова. И готовить в сушеном виде для западных рынков ее просто не поспевают. Оттого и закон дает льготные две недели для иностранцев: свежую рыбу можно скупать на промыслах, минуя норвежских комиссионеров. И торговать в эти льготные две недели можно прямо с судна: продавать или что-то менять у промышленников на свежую рыбу.

Киру льготное это время было необходимо для похода в столицу, давало добрую половину прибыли. Мало что от продажи хлеба непосредственно на норвежских промыслах он оставлял барыши перекупщиков у себя в кармане, но там же не надо было платить за рыбу комиссионные и не надо заходить в порт, платить за пристань. А за приписку судна? Лоцманские, ластовые, за пресную воду, за бакены. Да мало ли всяких сборов, где таяли незаметно деньги! А Киру не траты, прибыль была нужна. Не только как независимость от отца, но и как доказательство ему, благочинному, всем другим, что торговля в столице выгодна, а компания из колян – не бред Кировой головы. Ведь в обратный рейс из столицы он может грузиться беспошлинной и дешевой солью. А это деньги.

Однако до льготных недель в Норвегии времени было еще достаточно. И Кир радовался возможности сходить туда с грузом хлеба: как нельзя кстати. Пугающие слухи в Кеми весной поутихли, а там он узнает все о войне подробно, сравнит с тем, что знают о ней в Архангельске. Сам все посмотрит. Глядишь – и время льготное подойдет. Но ждать его на промыслах не хотелось. И Кир соблазнился, пошел в Онегу за досками. Возвращался в Архангельск довольный, в нетерпении потирал руки. Теперь его путь в столицу.

Но в Архангельске как удар грома встретила весть: англо-французские корабли встали у острова Сосновец флотилией, семь кораблей при пушках, и грозят всем военною силой, без урону не пройти мимо.

Уже кто-то видел эти военные корабли, кого-то они вернули в Архангельск, кого-то забрали в плен. Слух о насилии полз. В Архангельск прибывали судохозяева, не из сопливых, а бывалые и смышленые бросали торговлю, промысел и, как по сговору меж собой, шхуны свои и лодьи ставили под охрану городских пушек.