Иуда и Евангелие Иисуса - Райт Том - Страница 19

Современное североамериканское движение в чем–то избирательно, оно предпочитает именно гностицизм, но я еще вернусь к этому вопросу. Суть в том, что мода на превозношение гностических текстов, включая даже чрезвычайно странные из них, и противопоставление их каноническим писаниям в гораздо большей степени связана с социальной и религиозной (или, скорее, антирелигиозной) модой, бытующей в Северной Америке, нежели с реальными историческими исследованиями. Разумеется, необходимо учитывать серьезные исторические доводы. Но сила этого мифа — что демонстрируют настоящие бури в прессе всякий раз, когда появляются обрывки «свидетельств», которые можно «раскрутить», чтобы популяризировать миф в пику традиционному христианству — такова, что эти доводы просто отметаются пылким желанием верить в то, во что требует верить миф.

Так, в частности, согласно новому мифу, мы должны поверить в то, что если нам нужна настоящая, несущая свободу религия, мы найдем ее скорее в гностических учениях, а не в традиционном христианстве. Вот еще одна цитата Марвина Мейера:

Вряд ли это лишь бесстрастная констатация позиции, от которой человек, излагающий ее, хотел бы дистанцироваться. И означенная позиция, помимо того, что она хорошо подходит для нового мифа о происхождении христианства, относится к более мощной культурной матрице, к протестантским церквам, особенно североамериканским, действовавшим на протяжении последних 200 лет. Пожалуй, это самый тревожный нюанс, проявляющийся по мере изучения нами Евангелия Иуды и отражающего причины, почему оно так «раскручивается».

Осенью 1982 года я преподавал в Университете имени Макгилла в канадском городе Монреале. Однажды за обедом я познакомился с приезжим ученым, который рассказал мне о своем исследовательском проекте. С тех пор мы больше не встречались, но на протяжении последующих лет, хотя я проводил исследования в ином направлении, нежели он, я интересовался, как идет его работа. Наконец, совсем недавно я купил и прочитал его книгу. И лучше бы я сделал это раньше.

Ученый, о котором идет речь, Филип Дж.Ли, пресвитерианский священник из канадской провинции Нью–Брансуик. Его тезис, получивший ряд восторженных отзывов как от богословов, так и от культурологов, состоит в том, что гностицизм определенного рода глубоко укоренился в североамериканском протестантском христианстве, и это породило многоликое зло — не только в церкви, но и в обществе в целом. Его книга под названием «Против протестантских гностиков»[121] содержит полемику, время которой, по–моему, пришло уже давно.

Ли характеризует типичную американскую религию, как религию элитарного типа: она ставит занятого собственными интересами индивида превыше сообщества верующих. В рамках этой религии регулярно делался выбор в пользу того, что Ли называет «выборочным синкретизмом», вместо попыток разобраться в религиозных традициях. Ей свойственны одновременно эскапизм с его уходом от мира политики и общества и нарциссизм с поиском собственной идентичности и стремлением к самоосуществлению. При своем отрицании благости творения эта религия призывает американцев думать о существующем мире просто как об источнике ресурсов, допускающем экологическую халатность и разнузданное насилие, — что, как указывает Ли в предисловии к переизданию книги в мягком переплете, представляет собой все более тревожное явление в американской общественной жизни.

Я не могу здесь вдаваться в детали сделанного Ли анализа или начинать более широкую культурологическую дискуссию, к которой призывает его книга. Мне кажется, он довольно сильно преувеличивает свои доводы, как часто делают полемисты–новаторы. Попытки Ли изобразить протяженную генеалогию современного гностицизма, прочерчивая ее во времени аж до элементов кальвинизма американских «отцов–основателей», местами удивляют меня надуманностью. Его труд нуждается в уравновешивании работами других исследователей, и не в последнюю очередь, книгами ученого более умеренных взглядов Сирила О'Ригана[122]. Но это краткое упоминание о нем сделано с тем, чтобы поместить в более широкий контекст как новый «миф», о котором я говорил, так и энтузиазм в отношении античного гностицизма (по крайней мере, ряда его элементов), который этот миф порождает и поддерживает.

Например, западный протестантизм еще с эпохи Просвещения, а может быть и до нее, поддерживал идею различных теорий заговора. Церковь, «истеблишмент», или как это не назови, была заинтересована во власти и престиже и таким образом скрывала «правду» о своем историческом происхождении, а вместе с ней и «истинную веру», которую, будто бы, проповедовал и олицетворял Иисус. Серьезные мыслители XVIII и XIX веков смотрели на этот вопрос исключительно позитивно, так как он не давал церкви «почивать на лаврах» и вынуждал ее заниматься серьезной исторической работой. Но с той деградацией, которую претерпели теории заговора в последние годы, протестантский «инстинкт сомнения» в былых «достоверностях» выродился в постмодернистский «инстинкт неверия» во что бы то ни было. Как сказал Роуэн Уильямс в уже процитированной проповеди:

Вот так. Но эта безостановочная герменевтика подозрений не приводит к равновесию, оставляя нас без каких–либо господствующих теорий или базовых религиозных посылок или мотивов. Вместо этого — Ли считает, что в этом состоит основная тенденция американского протестантизма, — в нынешних истолкованиях значительное предпочтение отдается различным формам гностицизма, особенно идее, что «открытие того, кто я на самом деле есть» — главный религиозный императив, ведь то, «кто я на самом деле есть» — фактически некая божественная сущность. Ли чрезвычайно эффектно цитирует Тома Вулфа, указывая, что, помимо прочего, сексуальная революция оправдывалась почти в религиозных терминах: божественная искра на вершине моей души (как, действительно, зачастую представляется сексуальный импульс) должна разгореться в пламя любой ценой, что может подразумевать разрыв связей с прошлым и будущим, с семьей и друзьями[124].

Вот, почему в рамках церковной жизни и богословских теорий, приветствующих это новое и, по крайней мере, квазигностическое изложение происхождения христианства, самым авторитетным источником знаний считается собственный опыт. Если смысл религиозного поиска состоит в открытии божественной искры внутри самого себя, значит, внимание к этому внутреннему опыту наверняка — непременно! — сведет на нет всякую привлекательность любого другого предполагаемого источника авторитета. В самом деле, как мы видели, частью общего смысла гностического движения является отрыв от внешних источников влияния и следование за собственной звездой. Даже если это привело к одиночеству — можно сказать, к солипсизму — крайне важно придерживаться «главенства непосредственного опыта»[125]. Вот что сегодня лежит в основе некоторых критических церковных дебатов: когда люди говорят об «обращении к опыту» или потребности «прислушиваться к переживаемому», Хотя бы некоторые из них хотят, чтобы эти фразы звучали в контексте такого мировоззрения, где «опыт», по определению, является высшим авторитетом, поскольку наш внутренний «опыт» есть ключ к собственной тайной божественной природе — теперь, по крайней мере, выявленный. В тот день, когда я редактировал эту книгу для издания, я находился в Торонто, и там, в центре города у входа в церковь, увидел надпись с цитатой из Карла Юнга: «Кто смотрит вовне — тот спит; кто смотрит вовнутрь — пробуждается». Современный гностицизм в виде краткой формулы.