Голубые луга - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 21

Опять пришли длинные ночи, опять мама села за прялку. Электричество не горит, солярка, наверное, на станции кончилась. Выручает верная керосиновая лампа. Керосин не чистый, вспыхивает. Оба огненных языка вытягиваются, коптят. Но Федя любит запах копоти, любит смотреть на дрожащий золотой кружок на потолке. У кого керосиновая лампа, у того своя домашняя луна.

Федя сидит, прислонясь спиной к протопленной, теплой печи.

На их класс школьная библиотекарша сегодня дала десять книжек. А Феде самую главную — «Павлика Морозова». Он ведь на первой парте сидит.

Дали книжку всего на два дня, чтоб к Октябрьской, когда третий класс будут принимать в пионеры, все успели прочитать.

Федя, конечно, знает: Павлик Морозов — пионер-герой. Его убили кулаки за то, что он был против кулаков. Убили родственники.

Вон бабка Вера тоже Феликсу и Милке про мельницу свою рассказывает, про свою хорошую старую жизнь.

— …Иван Потапыч, брат вашего прадеда Алексея Потапыча, и сам был не промах на чужое, а жену взял — колдунью, — голос бабки Веры из-за печи, как из бочки, гудит, не хочешь — будешь слушать.

— Так зачем же он колдунью взял? — пугается Милка.

— Он не знал, что она колдунья! — объясняет Феликс.

— Да ведь, конечно, не знал. А там разве поймешь? Сама-то я маленькая была. А братья как поделили мельницу, так и возненавидели друг друга. Может, Иван Потапыч и нарочно колдунью приглядел себе, чтоб братьев своих испортить. Отец у нас все время болел. А ведь молодой был. Тридцать пять для мужика разве возраст? Алевтина болезни напускала. Один раз едва отходили. Спасибо Юшке. Юродивый у нас кормился. Вот Юшка и приходил к нам отъедаться. Особенно зимой. Мать юродивых любила приваживать. Да и, слава богу, места для всех хватало: и гостей принять, и работников положить, и всяких приблудных… Вот отца схватило однажды, помирает и все. Дыхание останавливается… Тут Юшка! Бежит через комнаты к матери:

— Анна Павловна, скорей! — схватил ее за руку и тянет на кухню. На кирпич в печке показывает. — Вынимай!

Печку только затопили, еще как следует не разгорелась, а уже горячо. Мать стоит, не поймет. А Юшка сам в печку с головой сунулся, вынул кирпич.

— А это сама вынимай, своими руками!

Мать в нише пошарила, достала клок волос и кусок материи.

— Узнаешь? — спрашивает Юшка.

А волосы отцовские, золотистые, и материя от его поддевки.

— Кропи святой водой! Колдовство это! — кричит Юшка. — Коли сгорело бы, покойник был бы в доме, а теперь обошлось.

И верно, отпустила болезнь отца. А вы вот и подумайте сами, есть колдуны или нет их.

— А если они есть, как же с ними бороться? — спрашивает Феликс.

— Крестом и молитвами, — отвечает всеведущая бабка Вера.

— Вот она какая, твоя хорошая старая жизнь! — кричит Федя.

Мама вздрогнула.

— Что ж ты пугаешь?

— А чего она?.. И сад у нее, и мясо, а сами за богатство убивали друг друга.

Бабка молчит. Все молчат. Приходит и садится возле старшего брата Феликс. Феликс тоже за то, что старая жизнь была плохая, как в книжках пишут, а не как бабка Вера рассказывает. И отец за то, что старая жизнь была убогая. Он так и говорит, когда сердится на бабку Веру:

— Брось свое вспоминать! Брось придумывать. Убого вы жили. Вся жизнь была убогая.

А мама когда за отца, когда за бабку Веру.

Федя думает о Павлике Морозове, а мысли на Оксану перескакивают. Как же ей помочь? А помочь надо! Настоящий пионер в беде друга не оставит.

— Мама! — говорит Федя. — Мне нужно вот теперь, вот сейчас сходить к нашей учительнице.

Мама останавливает колесо прялки.

— А ты знаешь, где она живет?

— Знаю. В доме учителей, возле школы.

— Не заблудишься ночью? Не испугаешься?

— Мама, меня через два месяца в пионеры будут принимать!

— Хорошо, иди, — говорит мама. Она не спрашивает, зачем сыну вдруг понадобилась учительница. Она помогает ему одеться и сама набрасывает на плечи платок.

— Я один! — дрогнувшим голосом говорит Федя.

— Конечно, один! Я закрою за тобой дверь.

«Как темно! Словно под печкой», — так думает Федя, выходя из теплых сеней в ночь. Он закрывает глаза, чтоб не увидать возле крыльца какую-нибудь колдунью: хорошо, мама хоть не торопится закрыть дверь. Федя идет зажмурившись, неги промахиваются мимо земли, попадают в лужи. Федя останавливается, считает до трех и открывает глаза.

Темно. Война еще не кончилась, уличные фонари не горят. А небо все-таки не совсем черное — грязь мерцает. Скользко. Федя поскользнулся раз, другой. «И как это тетя Люся с работы ходит? Отец тоже по ночам ездит. Не боится».

Федя подумал о других и забыл о себе, а когда вспомнил, то уже стоял возле учительского, длинного, как барак, дома.

«Что же я скажу учительнице?» — испугался Федя и поскорее начал стучать в дверь, чтоб не повернуть назад.

— Кто? — спросили со страхом за дверью.

— Я! — крикнул Федя.

— Кто это — я?

— Страшнов, Федор.

Дверь приоткрылась. Из двери выглянула учительница.

— Что тебе, Страшнов?

— Не выгоняйте с уроков Оксану. Она не нарочно за колосками не ходила. Ее маму послали бересклет драть, дома одни малыши остались. Оксана — хорошая.

— Не шуми, Страшнов. Люди спать ложатся. — Учительница вышла из комнаты. — Дисциплину, Страшнов, никому нарушать не позволено. Я человек в вашем классе временный, но мне не все равно, какими вы растете. Пусть Оксана сидит на уроках, однако отметку за поведение я ей снижу.

— Спасибо вам, — сказал Федя. — Как пойдем еще за колосками, она вдвое соберет. Честное слово! Мы с Яшкой и Куком собирать будем колоски. Для нее.

— Да не надо ничего! Никаких колосков. Ступай! Ступай! — И учительница повернула Федю к себе спиной и подтолкнула к выходу из общих сеней.

Дверь тотчас захлопнулась. Федя прислонился спиной к стене, и было ему не страшно и не холодно.

— Порядок! — сказал он и пошел темной улицей не сутулясь, не замирая, не вглядываясь опасливо во тьму — не стоит ли кто впереди?

На уроках Федя исподтишка разглядывал Лильку. Кожа на лице у нее была как папиросная бумага, даже светилась. Губы чуть-чуть розовые и сложены так беспомощно, так доверчиво, что только чурбан мог не разглядеть — девочка это, истинная девочка.

Лилька вдруг повернулась к нему и, сияя маленькими, как незабудки, глазками, спросила:

— Ты что на меня смотришь?

— Я не смотрю! — очень глупо сказал и еще глупее отвернулся.

Она взяла его за локоть и потянула к себе, он ощетинился, как зверек, а она, вся светясь, сияя, прошептала:

— Завтра мама приезжает.

Учительница покосилась на Лильку, но улыбнулась ей.

— Да, ребята! Завтра, после успешной операции, возвращается Клавдия Алексеевна. Тише! Я понимаю вашу радость. Мне, как педагогу, импонирует детская любовь к своему первому учителю, но предупреждаю — вам придется еще потерпеть. Клавдия Алексеевна сразу не сможет выйти на работу. Ей надо отдохнуть. И еще я вас порадую сегодня. Последний урок у вас — военное дело.

— А военрук — фронтовик? — спросили ребята.

— Кажется.

Это «кажется» сбило с толку, и «ура» было недружным.

— Нет, парни! — сказал военрук. — На фронте не был. Служил в тыловых частях, но выполнял особые задания, в том числе с бандеровцами сражался. Получил три ранения сразу.

— Награды есть? — спросил Яшка.

— Именное оружие. Годится?

— Годится, — сказал Яшка.

— А теперь: «Взвод — стройся!»

Мальчишки и девчонки выскочили из-за парт, построились возле доски.

— Так, — сказал военрук. — Командирами назначаю: Мартынова — взводным, Страшнова — командиром первого отделения, Лилю… фамилию подскажите…

— Веселова!

— Веселову командиром второго отделения. А командиром третьего будешь ты, — военрук показал на Яшку. — Товарищи командиры, шаг вперед. Займите свои места в строю.