Петр Великий (Том 2) - Сахаров Андрей Николаевич - Страница 30

Кузьма поддел носком сапога под спину стольника и приподнял его с земли.

– Здорово, чародейное семя! А не обскажешь ли, куда родителя подевал?

Михаил стёр рукавом с изодранного лица плевок и тупо уставился на Черемного.

– Обскажу! Уважу! – заскрежетал он зубами. – Токмо допрежь ты мне обскажи, кто тебя породил: человек ли, а либо сука?

Кузьма опешил.

– А коли от человека, – с накипающей злобой продолжал стольник, – да ещё от православного, кою веру почитаешь данную Господом на любовь великую к людям, то пошто грех на душу берёшь непрощёный? Пошто неволишь сына в иудину образину облечься и отца безвинного на крёстную кончину отдать?

Потрясённые словами пленника, стрельцы уже готовы были отпустить его, но стольник сам себя погубил неожиданно вырвавшейся из его уст площадною, богохульною бранью.

– На, бери! – сорвал он с себя крест – Потчуйся, людоед, телом Христовым!..

Взметнулись копья. Без стона, поражённый в грудь, пал стольник. Стрельцы бросились в застенок и выволокли оттуда Гутменша с женой.

– Бог мне сведок! Не ведаю, где лекарь! – перекрестился Ян.

– Врёшь, басурман! Всё ведаешь! Врёшь! Не ты ли подсоблял готовить отраву для царя?!

Яна подбросили высоко в воздух и подхватили на ощетинившиеся копья.

Поутру был казнён пойманный в Немецкой слободе лекарь Гаден.

Наталья Кирилловна в ужасе прислушивалась к приближавшемуся топоту ног.

– Идут! Лиходеи!

Пётр, по привычке, нырнул под кровать и затаил дыхание. В терем, словно безумная, ворвалась царевна Софья.

– Погибель! – обняла она Наталью Кирилловну и зарыдала. – Проведали смутьяны, что Иван схоронен у тебя.

Марфа Матвеевна до крови стиснула зубы, но промолчала, не смея выдать Софью.

Дубовая дверь затрещала, готовая расколоться в щепы под ударами стрелецких кулаков.

Наталья Кирилловна попятилась к красному углу, но споткнулась о ноги духовника, приютившегося под кроватью подле государя, и рухнула на пол.

Под напором мятежников дверь не выдержала и сорвалась с петель.

Черемной стал лицом к лицу с Марфой Матвеевной.

– Отдай Ивана!

Кто-то заглянул под кровать. Воздух резнул смертельный крик.

– Ма-туш-ка! Сызнова борода!

Пётр заколотился головой о стену:

– Ма-туш-ка! Спа-а-си!

На коленях, кладя земные поклоны, подползла к Черемному Наталья Кирилловна.

– Все отдам! Сама своими руками лютой казнью казню кого повелите! Токмо смилуйтесь над сыном моим!

Она целовала перепачканные грязью сапоги стрельца, как перед иконою, молилась на него, выпрашивая сыну жизнь.

– За тем и пришли, – приподнял смущённо царицу Черемной. – Выдай Ивана, и мы уйдём.

– Выдам! – окрепшим вдруг голосом объявила Наталья Кирилловна и осенила себя мелким, как лихорадочная дрожь, крестом.

Словно перед царским смотром выстроились стрельцы у Передней палаты.

На крыльцо, в чёрном монашеском одеянии, вышла придавленная, скорбная царевна Софья. За ней, поддерживаемая боярынями, тяжело перебирала отказывавшимися служить ногами Наталья Кирилловна. Последним, с лицом жёлтым, как зимнее солнце, держа в мёртвенно стиснутых пальцах икону Божьей матери, старчески шаркал Иван Кириллович. Стрельцы встретили его улюлюканьем и градом бранных слов.

Воздев к небу руки, Софья заголосила:

– Боже! Спаситель наш! Не дай пролиться крови! – И пала на колени. – Стрельцы! Опамятуйтесь! Пожалейте…

Один из мятежников прыгнул на крыльцо и вцепился в длинные волосы Ивана.

Царица отпрянула к двери и закрыла руками глаза, чтобы не видеть страданий брата.

Десятки рук потянулись к Нарышкину, подбросили его высоко в воздух. В то же мгновение из сеней выволокли на крыльцо Даниила Нарышкина.

– Ого-го-го! Наддай!

Лес батогов упал на спины братьев, обратив их в окровавленный ком.

Сорвав одежды с Ивана, стрельцы повели его на Красную площадь и поставили между изрубленными телами.

– Подать ему венец!

– И скипетр!

– И державу!

– Подать! Подать!

Страшный удар топора по груди сразил боярина.

– Держи венец!

Ещё удар – и по земле покатилась голова.

– А вот и скипетр! – расхохотался кто-то, подхватывая голову и насаживая её на кол.

– Держи замест венца и скипетра, Иван Кириллович!

Глава 18

«ОТСЕЛЕ Я, СОФЬЯ, ВОЛОДЕЮ РУСЬЮ!»

Фомке начинало надоедать постоянное присутствие Родимицы. Сам он ничего не мог сделать один, без того, чтобы не вмешалась постельница. «Точно в железы обрядила!» – фыркал он недовольно и чувствовал, как в груди накипает раздражение против женщины, посягнувшей на его свободу.

Потому что Федора вмешивалась во все его дела, решала за него каждую мелочь и относилась не как к взрослому, самостоятельному человеку, он всё чаще вступал с ней в пререкания, свары и назло ей поступал иногда противно собственному рассудку, только бы выходило не по её подсказу.

Родимица чувствовала, что Фомка охладевает к ней, но от этого ещё больше любила его. Она готова была идти на любую жертву, только бы хоть на день, на час, на малое мгновение задержать его подле себя. Без него она придумывала тысячу ласковых слов, которые скажет ему и которые разожгут в его душе новый пламень любви.

Но едва оставалась с ним наедине, как уже ревниво заглядывала в глаза и злобно щурилась.

– Чего потемнел? Аль с думок сбила про баб?

Фомка болезненно ёжился.

– Какие бабы! Отстань!

Она ненадолго умолкала и садилась спиною к его спине.

– И чего ты, Федорушка, сама маешься, да и меня всего измаяла? – вздыхал стрелец, поворачиваясь к Федоре.

Она вскакивала как одержимая.

– Я? Маю? Тебя? А не ты ль мою душу повымотал?

Как-то вечером Родимица подстерегла Фомку у Спасских ворот.

– Хмелён ты, что ли?

– А что? – удивился стрелец.

– Ты в очи взгляни свои! Так и блестят! У-у, ирод! Неужто скажешь, не миловался ни с кем?

Фомка добродушно ухмыльнулся:

– Доподлинно так. Миловался. Токмо не с девками. У ревнителей древлего благочестия был.

Родимица позеленела:

– Так-то ты обетование держишь! – И до боли впилась пальцами в его грудь: – Попомни, Фома! Не миновать тебе дыбы! Доякшаешься ужо с еретиками!

Её голос вдруг дрогнул, и в глазах проступили слёзы.

– Горяч ты гораздо! Потому и творишь неладное. Как кто поманит, так ты и веришь. Что ни день – все новую веру в груди несёшь! Нету в тебе крепости духа!

Они вошли в церковь и уселись в полутёмном пустынном притворе.

– Ненаглядный ты мой! – чмокнула постельница Фомку в руку. – И пошто такая напасть, что любовь моя верная в тягость тебе?

Тронутый тёплыми словами, Фомка обнял женщину и прижался колючей щекой к её пылающей щеке.

– То все твои выдумки, милая. Не кручинься: как примолвлял я ране тебя, так и ныне душой примолвляю. – Он нежно провёл рукой по её упругой груди. – А раскольники нам не помеха. Раскольники противу Нарышкиных, и мы противу их. Милославские за убогих людишек, и раскольники за тех же людишек.

– Ишь ты, какие ласковые да жалостливые твои раскольники! – чувствуя уже, как против воли закипает в груди зло, криво усмехнулась Федора, – За убогих стоят! Небось и двумя перстами народ православный облагодетельствуют?

– Молчи! – привстал стрелец.

– Я что? Я молчу, – заложила руки в бока Родимица. – Нешто сподобилась я глас подать перед тобою, разумником! – Но тут же сдержалась через силу и снова уселась. – А доподлинно ль ведомо тебе, Фомушка, что Милославские держат руку убогих?

– Сама, чать, мне сказывала! – нахмурился стрелец.

Федора ткнулась губами в его ухо.

– Так ведай, – порывисто зашептала она. – Токмо давеча Иван Михайлович совет держал с царевною, да с Троекуровым, с Полибиным и с Волынским: покель-де неволя неволит потакать стрельцам, староверам да иным прочим смердам, а как войдём в силу большую, поукрепимся во власти, всем им покажем, где кому быть и как дворянству служить. Слыхал?