Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич - Страница 151

Шутов, изгнанных из дворца, она не вернёт. Воспитанница пастора любит тишину, порядок, благочиние. Нет более толкучки в её приёмной, без вызова допускаются чины не ниже генеральского. Денщики Петра уволены, царицын придворный штат увеличен.

– Немцев корчим из себя, – сетует Горохов. – Обер-гофмейстерины, камер-фрейлины, камер-фрау.

Женщин у владычицы вместе с девками, стряпухами тридцать четыре, мужчин пятьдесят да двадцать два человека при лошадях и экипажах. Накладно, но зато, по мнению иноземцев, русский двор затмевает пышностью любой европейский, кроме разве Версаля.

– Лейб-шнейдер, кофи-шёнк… Дай Бог запомнить!

Должности новые, дворянские – первый режет мясо на тарелке, второй кофе варит. Особенно же возмущает Горохова то, что учит этикету голштинец – грубиян и пьяница. Царица в рот ему смотрит.

В Адмиралтействе достроен линейный корабль. Спуск назначила ни раньше ни позже – на день рождения Карла Фридриха. Велела ему в обход Апраксина, возглавить торжество. Сама в барке, обитой чёрным, отправилась к тому берегу, любовалась оттуда, как «Не тронь меня» – могучий крёстник царя, пятьдесят четыре пушки – соскользнул со стапеля, смазанного ворванью, вздыбив большую волну. Прогремели залпы. Её величество объехала корабль крутом, пировать на борту отказалась. Герцог вскоре выбыл из застолья, ибо зело перепил. Хмельной Апраксин клял свою судьбу и плакал как ребёнок.

Горькое было веселье. Светлейший на другой день вошёл во дворец мрачный, с петицией – сократить иностранцам жалованье. Чересчур тяжело казне. Показал царице реестры – кто сколько получает.

– В пять раз больше нашего за ту же работу, а то и в десять раз. Обидно же!

Спросила, кто нанимал. Конечно, суммы определены царём, этого не скроешь.

– Его воля, Александр.

– Люди недовольны, матушка. У нас свои умелые есть, подросли ведь…

Назвал Василья Туволкова. Разведал же он ключи на Ропшинских холмах, пустил воду самотёком в Петергоф – иначе заглохли бы фонтаны. Его бы поставить на Ладожском канале вместо генерала Миниха[292] .

Нет, глуха к голосу разума…

Вышел из кабинета в бешенстве. Галстук душил его, князь дёрнул заодно и ворот камзола. Что-то оборвалось, звякнуло.

В тот же вечер самодержица приняла в спальне молодого камер-юнкера. Облегчённый траур дозволяет… Давно заприметила она красивого рослого камер-юнкера. Рейнгольд Левенвольде, к тому же земляк, родом из Ливонии.

– Богиня, что вы сделали с князем? Он бежал от вас сам не свой. Он задыхался. Смотрите!

Разжал кулак. Крючок, новый трофей для коллекции. Барон собирает разные мелочи, подобранные, а то и сорванные исподтишка.

– Шалун… Что ты украл у меня?

– Ах, Диана… Смею ли я…

Притянула к себе и, расстёгивая на нём рубашку, медленно, толстыми мужскими пальцами, – вынудила признаться. Мушка, две шпильки, хранит как святыню…

Губы, липкие от сладкого вина, не дали ему договорить, вжались до боли. И вдруг гневно оттолкнулась.

– Хвастаешь, негодяй! Грязным твоим девкам…

Удар пришёлся по челюсти, впрочем, вялый, а то бы своротила. Он повернулся – и ничком в подушки, привычно захныкал. Про девок ей ничего неизвестно, Рейнгольд осторожен, шалит редко и за пределами дворца.

Она раздевает его, просит прощенья как у ребёнка, обиженного невзначай. Женщина, любившая властелина, теперь наслаждается мужской покорностью.

Вспышки ревности – пусть наигранной – льстят Рейнгольду. Он гордится собой. Его одного из сонма кавалеров избрала сорокалетняя императрица, пылкая, знавшая объятия великана-Петра.

Утомившись, она ласково слушает юношу. Очень мило звучит в устах барона деревенская речь его няни-латышки. Легко с этим мальчиком. Правда, он картёжник, волокита, поглощён светскими развлечениями, зато равнодушен к политике, к высоким чинам, что весьма удобно.

– Твой брат[293] , верно, мечтает женить тебя, повесу. Подыскал девушку. Как её зовут?

– Богиня! Не мучьте меня!

– Я благословлю вас. Скоро, скоро отпущу тебя… Ведь я уже старуха.

– О, лучше убейте! Сейчас же…

– Да? Ты готов?

– Богиня… – бормочет он, целуя упругое плечо. – Вы не верите мне? О, как вы терзаете моё сердце! Сомнения – мой удел, только мой . Достоин ли я счастья, ничтожный ваш раб?

Он в самом деле чувствует себя маленьким и слабым, телесный жар нагоняет дремоту, и слова, вычитанные из романа, он роняет бездумно. «Астрея» француза д'Юрфе, растрогавшая Европу, его настольная книга.

– Я был наивен, я не ведал подлинного блаженства. Оно не бывает без боли. Это страх потерять вас. Страх неотвязный…

Плечо напряглось, отвердело.

– Потерять? Что за фантазия, малыш?

– О, если бы!.. Боюсь, суровая истина. Меня хотят отослать. В Азию, воевать с персиянами.

– Фантазия, дурачок. Кто хочет?

– Его сиятельство Меншиков.

– Глупости, милый, – отозвалась она с ноткой раздражения. – Мир полон слухов.

– Персияне сдирают с пленных кожу. Сдирают заживо и… делают перчатки для султана. Или это турки? Всё равно – магометане. Они бесчеловечны.

– Испугался, бедненький… Ах, трусишка! Успокойся! А я жужу лача берне…

Малыш ложится спать, стережёт его мохнатый смирный медвежонок. Колыбельная рокотала глубоко под ухом Рейнгольда, его и впрямь сморило И вдруг:

– Глупый ты… При чём тут Меншиков! Я приказываю, я тебя пошлю воевать. Нет, не в Персию – во Францию. Боишься, душа в пятках?

– Обожаемая! За вас?

– Да, за меня, за мою дочь. Ты вернёшься со славой. Что – трусишь?

Привстала, наполнила стаканы. Виват герою, будущему генералу! Камер-юнкер пьёт крепкое красное вино, приторное до отвращения. Поле брани его не влечёт. Надо ответить… Снова выручает французский роман – клятв и пылких заверений на все оказии там множество.

После ночной аудиенции Рейнгольд дома, на берегу Малой Невы. Кофе, пышные горячие цукерброды – жена старшего брата хозяйка рачительная. Камер-юнкер болтает с набитым ртом:

– Её величество настроена воинственно. Меня в армию… Угадайте, куда! Во Францию …