Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич - Страница 150

Но борьба длится…

Спать лёг поздно, приняв успокоительное. Очнулся до рассвета, в ужасе. Кругом гудело, грохотало, рушился дом. Вспомнил – первое апреля… Трезвонит княжеская церковь, гремит Троицкий собор. Волей царицы все храмы столичные бьют в набат.

– Чуть с постели не скинула, матушка, – ворчал Данилыч, ополаскивая лицо. – Просвещаешь нас, дикарей. Бух – и мы европейцы! Народ-то перебулгачила.

В Зимнем сюрприз этот у всех на устах – забава шаркунам, смех. Светлейшего натужное веселье, в угоду августейшей хозяйке, удручало. Полагается и ему аплодировать сему ночному дивертисменту. Нет, владычица, уволь!

– С Пашкой что делать будем?

Спросил с ходу. Отнял праздник у Екатерины, улыбка её, поначалу приветливая, охладевала.

– Мало спал, Александр? Ах, майн кинд![289] Много спать нехорошо. Морген штунде[290] …

Утренний час золотой, известна пословица. Государь за правило взял. Трудов ради, не забавы…

– Тебе потешки… Я вовсе не спал, матушка. Распустила ты вожжи. При государе посмел бы разве…

Подтянула одеяло, села прямее. Показала на подушки – поправь, мол. Повинуясь жестам самодержицы, он налил в стаканы венгерского – ей и себе.

– Вы два петуха.

– Он и Апраксина обидел, пёс бешеный. Избавь нас, мать моя! Тебя, должно, не боится, вот и бросается на преданных слуг твоих.

Последнее задело, посуровела.

– Арестовать вели, – наступал князь. – Посадить на хлеб, на воду. И прочь из Питера.

Ответила со скукой в голосе – вызовет она Ягужинского, наказанье определит сама. В советах более не нуждается. Поблажки никто не получит.

Данилыч пригубил вино, стакан опустил со стуком. Екатерина тряслась от беззвучного смеха, полуприкрытая грудь колыхалась, выпирала из корсажа.

– Допей!

Как царь, бывало… Осушил покорно, единым духом. Царица смотрела ласково. Новое что-то в ней сегодня, конец траура, что ли?

Шторы не сменила, однако… Та же лиловая грусть осенила князя и в пятый день апреля, когда явился поздравить её величество с днём рождения. Одета была в чёрное, но траур менее строг, огни рубинов на груди, на запястьях, на пальцах. Вступали в спальню вереницей, каждого, выслушав, потчевала чаркой любимого венгерского. Потом учинила при закрытых дверях разбирательство.

Истцы жаловались сбивчиво, царица притопывала, торопила – извещена о скандале предовольно. Ягужинский был лишён угощенья и вид имел приговорённого. Приказала подойти поближе, ещё ближе и сильно щёлкнула по лбу:

– Проси прощенья!

Пробормотал, поклонился Апраксину, светлейшему – и снова щелчок, аккурат в то же место.

– Ещё! Говори!

И так несколько раз. Генерал-прокурор стонал, вскрикивал – поначалу притворно, затем от боли. Взмолился, прижал ладони ко лбу, пал на колени. В заключение, к досаде Данилыча, приказала мириться.

Прощён Пашка, но условно. Взяла письменное обещание – не напиваться. «Если ему случится оскорбить кого-либо в пьяном состоянии, то он согласен считать себя виновным за все свои проступки», – записал Берхгольц. А дружбы нет и не будет у князя и Ягужинского, «потому что с давних пор между ними существует такая антипатия и такое скрытое озлобление, что полное и чистосердечное примирение их весьма и весьма сомнительно».

Дёшево отделался Пашка. Одно утешенье – высочайше обещано отправить в Польшу. Должность пока занята – месяц-другой проволынит тут. Ногтями будет цепляться за генерал-прокурорское кресло, а женский нрав непредсказуем.

Следить за Пашкой, следить…

На кого надеяться можно? Только на преданных слуг, выращенных в доме, обязанных благодетелю. Горохов является с левого берега почти ежедневно, докладывает:

– Ягужинский шепчется с голштинцем. Герцог важничает, запестован царицей. Лезет с советами к ней, русским вельможам грубит – и всё сходит с рук. Ропот против голштинцев…

Почтенные особы, друзья покойного государя, участники трудов великих, славных викторий ныне погрязли в интригах, оказались мелки душой, своекорыстны. Горохову и товарищам его, молодым офицерам, сие падение нравов омерзительно.

– Твоя правда, Горошек. Не стало отца нашего, не стало и дел великих.

– Апраксину не верь, батя! Он юлит, шепчется с Ягужинским, с Голицыным. Долгорукие с ними…

– Отобьёмся, Горошек.

Огорчительно адъютанту, что светлейший, камрат царя, истинный продолжатель трудов его, ныне окружён злопыхателями. Должен отбиться. И встать на ступень выше, ещё на ступень, подобно тому усатому кавалеру, который давно, с юности Степана слился в его воображении с хозяином.

– Адмиралу-то чего надо, батя?

– Боярская кровь. Ему что царь говорил? Читаю я в твоём сердце, умру я, ты рад будешь обратить всё, содеянное мной, в ничто. Вспять он тянет, Апраксин, как все они, высокородные. Гросс-адмирал… Дай сектан[291] ему – обалдеет. Ни в море определиться, ни курс проложить… Тёмный лес для него. На то штурман-немец. Воевал так, по царской подсказке. Пощадил государь дурака, невежду, немца приставил.

Развенчан герой Гангута. Измельчали сановные. Только батюшка-князь способен избавить Россию от лишних иноземных ртов, а содеянное Петром сберечь и приумножить. Горохов поклялся себе ещё зорче нести службу и, если надо, жизнь положить за господина.

И вот скинул маску моряк. Прорвало лицемера. Эльза свидетельница – на коленях, слёзно жаловался на князя.

– Молим, ваше величество… Укороти, матушка, Александра. Экую силу обрёл! Измывается над нами…

– Глуп же ты, – сказала царица. – Глуп, если думаешь, что я уступлю ему власть. Ни капли не уступлю, никому! Ты его преследуешь. И товарищи твои… Я его жалею и потому поддерживаю.

И гордо закончила:

– Я справедливая.

Огорчённый Апраксин поделился неудачей с вельможами. Двор взбудоражен. Кампредон внёс ответ Екатерины в донесение, слово в слово. Очевидно, – полагает он, – монархиня, не стеснённая более строгим трауром, намерена править самодержавно, и, стало быть, Запад от этого будет в выигрыше.

Скорбный убор повсюду снят, но Екатерина не разрешает себе ни яркой одежды, ни бурных увеселений. Траур облегчённый будет блюсти до истечения года.