Азиатские христы - Морозов Николай Александрович - Страница 45

Во всех этих системах главным камнем преткновения служила явная множественность однородных сознаний, на которое я и пытался указать в только что приведенном стихотворении, написанном еще в середине шлиссельбургского заточения, где пожизненность изоляции от внешнего мира делала некоторых естественно очень склонными к подобного рода представлениям.

Некоторое время, после того, как (благодаря помешательству многих из нас) нам были разрешены прогулки вдвоем, мне пришлось сильно страдать от этой философии. Моим спутником был назначен один из моих товарищей по заточению Сергей Иванов, как раз после того, как он прочел книгу Гертмана или Шопенгауэра, или Ницше, данную нам для переплета, и так увлекся субъективным идеализмом, что не мог говорить не о чем другом. Это был настоящий психоз, и он продолжал бесконечно повторять те же самые доводы, пока наконец я не сказал ему однажды с тоном глубокого убеждения:

«Я совершенно не понимаю, Сергей, как можешь ты спорить со мною! Ведь тебя же нет, ты существуешь только в моем представлении».

Он рассердился и заявил с раздражением, что со мной не стоит говорить о философских вопросах.

Но это было справедливо не только по отношению ко мне, но и вообще. Всякий спор предполагает наличность двух равноправных спорящих, а что же тут выходит? Один говорит другому:

«Тебя нет! Ты существуешь только в моем воображении».

А другой ему отвечает:

«Врешь! Ты сам существуешь только в моем воображении!»

Как тут решить, кто прав? А раз мы допускаем совместное обсуждение хотя бы двумя лицами этого вопроса, то тем самым уже признаем, что не одно Я существует в мире, хотя каждому «Я» и кажется, что оно, несмотря на все свои передвижения, все время остается центром вселенной, что может быть только в случае ее бесконечности (где всякая точка пространства есть ее центр, подобно тому, как мы видим это на поверхности шара).

С этой точки зрения вполне правильно сказать, что с каждым нарождающимся человеком возрождается вся вселенная, и с каждым умирающим она умирает, чтобы вновь и вновь возрождаться в живых существах, обладающих органами чувств. Понятно, что эти отражения общего макрокосма в бесчисленности микрокосмов, какими являемся мы, чрезвычайно разнообразны. У мистически настроенных они принимают чудесную окраску, а у вкусивших естествознания принимают реалистический вид. Но мы можем прямо сказать, что естественнонаучное мировоззрение правильно, так как только одно оно позволяет нам безошибочно предсказывать будущие результаты тех или иных процессов в окружающем нас микрокосме.

Для этой моей книги, — где мне приходится излагать и разбирать философию современных восточных религий, — которым без достаточных доказательств придана глубокая древность, небезынтересно отметить, что пессимизм Шопенгауэра (1880 – 1860), рассматривающий бытие как страдание, а не бытие как избавление от него, выразился ярко и в буддийской религии, начало которой относят за 2000 лет до этого философа, хотя все документы о таком мировоззрении буддистов, насколько мне известно, обнаружены европейскими учеными в Индии в тот же период времени, и рукописи не носят признаков глубокой древности.

Я не буду, конечно, настаивать на том, что буддистские философы взяли это у европейских философов-идеалистов, а скорее на том, что и те и другие лишь завершили этим еще средневековые христианские представления, что земная жизнь есть юдоль страданий, а смерть лишь переселение души туда, где нет «ни болезни ни воздыхания», как поется и в похоронных гимнах.

Как антитезис идеизму в Европе возник с половины XVII века механический материализм, а потому и считать, что провозгласил его еще Демокрит и его учитель Белый Конь (Левкипп по-гречески), как называлась планета Юпитер, вместе с атомистическою теориею, за полтысячи лет до начала нашей эры, — значит, просто не считаться ни с какими эволюционными законами.

Первые достоверные представления и об атомности вещества мы находим только у Гассенди (1592 – 1655), откуда ясно, что и почтенный милый Лукреций писал свою поэму «О Натуре Вещества» (<…>) не ранее XVI века. Во все средние века об атомистической теории не было и помину. А пышно развилась эта теория в связи с физикой и химией только в XIX веке, одновременно с механистическим материализмом.

Механистические идеи находим мы впервые в сочинениях Ла-Метри (1709 – 1750), одни названия которых: «Естественная История души»» (1745), «Человек-Машина» (1748), «Человек-Растение» (тоже 1748 год) достаточно показывают его взгляды.

Затем в 1770 году вышла в свет «Система Природы» Поля Гольбаха, являющаяся как бы евангелием материализма, где показывается, что человеческая мысль сводится на движение, а нравственность происходит от стремления к самосохранению, и опровергается существование божества в какой бы то ни было форме.

Завершителями этого мировоззрения в XIX веке был Фейербах (1804 – 1872) со своими «основами философии будущего», вышедшими в 1843 году и другими книгами в том же направлении. А затем разработка этого мировоззрения перешла от чистых философов к естествоиспытателям. Первым из них был физиолог Молешотт (1822 – 1895), написавший «Кругооборот жизни» в 1852 году. Затем Бюхнер (1824 – 1900) выпустил в свет в 1855 году свою знаменитую книгу «Материя и Сила» и целый ряд других выдержавших множество изданий.

Главнейшим недочетом механистического материализма было примирить понятия о якобы инертном и бесчувственном атоме вещества с проявлениями чувствительности и сознания своего существования в состоящих только из таких атомов высших биологических организмах. А ведь эти чувствительность и самосознание обнаруживаются в психике всех людей, хотя бы вас самих, читатель, если не говорить о всех животных, без допущения чувствительности уже в самих составляющих вас первичных атомах, хотя бы, например, к прикосновению с ним других столкнувшихся с ним атомов[67], чем объяснить это ваше свойство? Современное представление о первичном атоме, как об электроне, на котором отзывается всякое малейшее движение других атомов-электронов и составляемых ими молекул, и каждое движение которого отзывается на них даже и без столкновения, стильно облегчит научное объяснение нашей психики и всех ее свойств, но для окончательного подведения ее под математические формулы с возможностью точных вычислений потребуется еще немало времени и напряжения человеческой мысли.

Само собою понятно, что все наши представления о собственном теле и о его непосредственном продолжении — всей бесконечной вселенной, кажущейся нам чем-то посторонним только потому, что в нее не проникает наша нервная система, носят своеобразную окраску от устройства наших органов чувств, приспособившихся только к части сил природы.

Кто мы? Подобья людей,

Только для зренья обычного

В свете различных лучей

Все мы — строенья различного.

В самом сознаньи своем

Словно мельканья мгновенные,

Мы как миражи плывем,

Только на миг неизменные.

Все мы в катодных лучах

Кажемся легкими дымками,

В электронных волнах

Движемся мы невидимками.

В мире свободных идей

Мы точно сны нереальные

К цели предвечной своей

Гонят нас силы фатальные.

Все мы — микробов конгресс,

Временной плазмы сплетения.

Кто мы? Мы только процесс,

Жизни стихийной явление.

Однако же от этого представления о нас самих, как о местных процессах бесконечной и вечной вселенской жизни еще целая бездна до Ницшеанства или крайнего субъективизма. Если не один из наших органов чувств и не показывает нам природу в ее наготе, а только в надеваемой им же на нее своеобразной одежде, то это еще не значит, что наш ум не мог установить уже по одним ее переменам при разных условиях какова и без нее. Так вы сами, читая эту мою книгу, не видите в ней ничего, кроме черных фигурок на белых листках бумаги, а между тем ваш ум повторяет последовательно все мои мысли и даже не как простой фейерверк чужого ума, а критически, соглашаясь с одним и отвергая другое, если находите более правильным заменить его чем-нибудь простым.