Башня - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 34

В среду ему удалось встретить ее, подарить цветы и совсем немного поговорить, но Кстин считал, что и этого достаточно. Вполне достаточно, а остальное можно додумать, разве не для этого существует фантазия?

В четверг и пятницу он снова сидел напротив лысеющего молодого человека в белом халате и отвечал на его вопросы. Они забрались уже довольно далеко — в детство Кстина. Потом молодой человек выложил перед ним толстый потрепанный альбом и стал вроде бы наугад открывать страницы, показывая какие-то чернильные пятна и спрашивая, что это ему напоминает.

Наверное, его ответы сильно удивили молодого человека. Кстин, как и требовалось, отвечал не задумываясь, точнее, он думал все время, но о другом. О другой.

— Это? Это похоже на машину со спущенным колесом. А рядом стоит водитель… — «самый милый водитель в мире», — добавил он про себя.

Психиатр поднял брови и уставился на картинку.

— Да? Возможно, старина Роршах имел в виду именно это… — молодой человек объяснил Кстину, что Роршах — составитель первого такого альбома. — Ну хорошо, а это?

— Это? — Кстин улыбался. — Это букет гвоздик… Пять алых гвоздик…

— Вот как? — психиатр что-то записал в свою тетрадку. Не было нужды прикрывать запись левой рукой: почерк у него был такой, что древние египтяне со своими иероглифами краснели от смущения и отступали в тень веков. — Ну хорошо… — он порылся в альбоме и открыл еще одну страницу. — Ладно, а вот это что?

— Это? — Кстин нахмурился.

То, что он увидел, ему сильно не понравилось. Два пятна: одно — большое, вытянутое, вертикальное, а другое — тоже вытянутое, но маленькое и горизонтальное, где-то у самой верхушки большого.

Он молчал.

— Ну, скажите первое, что приходит в голову. Не задумывайтесь! — настаивал молодой человек.

Кстин колебался. Он не знал, стоит ли говорить врачу о том, что он видел.

Картинка резко отличалась от других, казалось, страница, на которой она была нарисована, насквозь пропитана тревогой и ощущением скорой и неотвратимой беды. И тогда Кстин соврал, хотя никогда не умел это делать. Совсем не умел.

Он знал, что родителям незачем было заглядывать в его дневник, чтобы понять, какие оценки принес их мальчик.

«У тебя на лбу все написано, — частенько повторял отец. — Но… Это правильно. Это хорошо. Ложь не та штука, на которую стоит тратить время. Как говорится, шила в мешке не утаишь… И потом… Нужно быть полным идиотом, чтобы таскать в мешке шило, дожидаясь, когда рано или поздно оно вопьется в твою задницу… »

Он не умел врать и очень не любил это делать. Но тогда почему-то соврал — неуклюже и некрасиво. Он и сам не знал, зачем это сделал.

— Это… Знаете… Африка… Да, наверное, Африка… Саванна, и на краю стоит высокий эвкалипт… То есть, я хотел сказать баобаб… И… Облачко. Одно маленькое белое облачко рядом с верхушкой.

Он знал, что отличить правду от лжи очень легко: ложь редко бывает связной и почти всегда — многословной. Она словно какое-то неустойчивое строение, требующее множества подпорок, чтобы не упасть. Не обрушиться.

Видимо, психиатр тоже это понял. Он нахмурился.

— Да? Баобаб в саванне? А если задуматься?

Кстин покраснел.

— Вы же сами сказали — не задумываться.

— Хорошо, — психиатр очень быстро согласился. Психиатры вообще самые благодарные слушатели, они никогда не перебивают и соглашаются со всем, что ни скажешь.

И все-таки Кстину было стыдно.

Сейчас, подъезжая к Москве и ощущая тихую ноющую боль в мышцах шеи — оттого, что ему постоянно приходилось сопротивляться набегающему потоку воздуха, — Кстин вспомнил этот короткий эпизод.

И это потрясло его. Оказывается, он все знал заранее. Нет, хотя, наверное, знал — это не то слово. Он чувствовал, что все так и будет.

Чернильные пятна Роршаха совсем не выглядели бесформенными, он видел даже то, чего на странице не было — большой широкий проспект, перегороженный машинами, возбужденная, испуганная и по большей части праздная толпа, собравшаяся перед оцеплением, и — Башня.

Башня, слегка наклонившаяся набок, и где-то там, высоко, чуть слева от нее, завис вертолет, рассекая сгустившийся от напряжения воздух блестящими лопастями.

Это секундное видение было настолько ярким, что Кстину показалось, будто он все это видит наяву. Да, картинка резко отличалась от предыдущих. Конечно, в том, что он видел до этого, с большим трудом можно было угадать машину со спущенным колесом и букет гвоздик… Это так.

Но последняя, заключительная, даже не являлась картинкой с непонятными пятнами; Кстин ощущал глубину перспективы, невесть каким образом возникшую на плоскости бумажного листа, и краски были такими яркими… Намного ярче, чем в жизни.

Возможно, если бы он был более восприимчивым, он бы подумал тогда, что это — предчувствие. Впрочем, он мог подумать об этом сейчас, но сейчас в голове крутилось совсем другое слово. Совсем другое. Оно, конечно, в каком-то смысле походило на «предчувствие», но не более, чем яркая афиша походит на рекламируемый фильм.

Сейчас он ясно видел, что это было не предчувствие, а…

Если бы он так не боялся этих напыщенных, звенящих пустотой слов, он бы сказал… Сказал бы вслух, но ПРАВИЛЬНОЕ, единственно верное слово, на его взгляд, чересчур попахивало… ладаном, что ли? Какой-то дешевой мистикой?

И все же, делая сто километров в час и чувствуя покалывание в обветренной и обгоревшей на солнце коже, он вынужден был признать, что другого слова подобрать не может. Это было ЗНАМЕНИЕ. Как бы глупо это ни звучало.

Он быстро успокоился, решив, что одно смешное (фальшивое? нет, оно больше не казалось фальшивым) слово — ничто по сравнению с его смешными поступками. «Ведь они тоже кому-то могут показаться смешными, ну и что с того?»

Он ехал к Башне, заранее зная, что он там увидит. И похоже, он заранее знал, что ему предстоит. Но от этого Кстину не было страшно. Скорее спокойно. Как тому, на вид мягкому и нежному парню, который просил Отца отвести от него эту чашу; просил, как человек, но при этом прекрасно понимал, что выпить ее придется. Наверное, потому, что он все-таки был Богом.