Меч ислама - Sabatini Rafael - Страница 21

Этот слух рассмешил Просперо.

— Я понял. Он получит плату от императора и вернет Геную под его покровительство, которого сам же и лишил ее, когда получил плату от Франции.

Монна Джанна «скрестила с ним шпаги»:

— Не кажется ли вам, что вы ослеплены обыкновенной ненавистью?

— Я сознаю это. Но как можете вы упрекать меня после того, что я рассказал вам о себе?

— Почему нет? Возможно, это и мешает вам быть беспристрастным.

— Нет, не мешает.

— И все же вы отказываетесь видеть другую причину перемены в Андреа. Король Франции нарушил условия сделки, касающиеся Генуи.

— Так говорит Дориа, чтобы выгородить себя. И вы верите ему?

— Я смотрю непредвзято. А какие основания у вас не.верить ему?

Он помолчал, прежде чем ответить.

— Есть пословица: «Глас народа — глас Божий». Верит ли ему население Генуи?

— Поверит, если, изгнав французов, Дориа исправит свою ошибку.

— Тогда, будьте уверены, он изгонит их. Таким образом, он восстановит утраченное доверие и снова станет самым уважаемым человеком в государстве.

Она вздохнула.

— Вы очень жестоки.

— Разве я не познал его вероломство? Разве у меня нет причины? Как еще я могу к нему относиться? Не он ли нарушил слово, данное мне, а также моему отцу, которого (и я всегда буду в этом винить себя) я предал и который вынужден был бежать, что повлекло его смерть?

— Но это было делом рук Фрегозо.

— Без Андреа Дориа Фрегозо — ничто. Они беспомощны. Сделать Оттавиано дожем! И замечательным дожем. Бог свидетель. Чума здесь, в Генуе, а этот Фрегозо, достойнейший ставленник Дориа, в панике бежал, забыв о долге и спасая свою шкуру.

Хозяйка успокаивающе похлопала его по руке.

— Я понимаю. Но… — она заколебалась, потом продолжала, едва ли не со страстью: — Ах, но ведь это означает, что вы сделали месть целью своей жизни! Однако это — слишком черное чувство, чтобы носить его в сердце. Что-то вроде чумы, разъедающей душу.

Просперо не был сентиментален, но страстный тон женщины взволновал его. Однако он лишь вздохнул и задумчиво ответил:

— Это — мой долг. Долг перед моим родом, члены которого находятся в изгнании.

— Потому что они боролись против французов. Если те будут побеждены, ваши родные вернутся. Неужели и тогда примирение невозможно?

— Примирение? — Он почувствовал, как к лицу приливает кровь, но сдержал себя и только покачал головой. — Сначала необходимо искупление.

Женщина посмотрела ему в глаза, и он увидел, как серьезно ее милое овальное лицо, как печальны глаза под пушистыми бровями.

— Монна Джанна, мои заботы не должны угнетать вас. Я считаю их пустячными.

Но Просперо в тот же миг понял, что это неправда. Разговор разрушил грезы, пробудил воспоминания о забытом прошлом и тревогу за будущее. Теперь Просперо снова здоров и не имеет права праздно сидеть в этом доме. Долг императорского офицера повелевал ему быть в Неаполе, с принцем Оранским. Отступничество Дориа от Франции и уход его флота служили подтверждением тому, что принцу будет необходим флотоводец. А сыновний долг предписывал Просперо навестить и успокоить мать, которая сейчас находилась во Флоренции.

Наутро он сообщил о своем решении монне Джанне. И добавил совершенно искренне, а вовсе не для красного словца:

— Я чувствую себя так, словно должен разделить свои душу и тело!

Джанна -не сразу ответила ему. После короткого молчания она взяла лютню, лежавшую рядом, и, как только струны затрепетали под ее длинными пальцами, тихо запела.

Испытывая сразу и очарование, и изумление, и восторг, и благоговение, сидел Просперо, слушая песню, которую сочинил, когда кровь его уже была заражена чумой, песню, которая зародилась в нем при первом взгляде на эту женщину.

Последняя строка тихо замерла на ее губах:

— Con i ginnochi chini a tua beltade note 23. Лютня умолкла.

— Всего лишь два слова, — сказала она. — Яркие бусинки, из которых вы делаете ожерелье для существа, созданного вашей мечтой. Просперо покачал головой. Он был очень бледен.

— Не яркие бусинки, а жемчужины, монна. Жемчужины — символ наших слез, и в них блестят слезы; слезы светлые, чистые и искренние, каких еще никто никогда не проливал. Откуда у вас эти строки?

— Они были записаны на листке бумаги в то утро, когда мы увидели, что вы больны. На них было посвящение: «Даме в серебристом». Я сначала подумала, что это — записка, которую вы оставили для меня.

— Я полагаю, так и было. А потом? Она отвернулась.

— А потом я прочитала эти строки. Я надеялась, что они посвящены мне.

— Вы надеялись? Вы надеялись! — Просперо взглянул на нее. Его лицо преобразилось, озарившись каким-то внутренним светом. И тут Джанна поняла, что выдала себя. Ее охватил страх; она не решалась встретиться взглядом с Просперо.

— Джанна, — сказал он нежно, — если это правда, а я молю Бога и Богородицу, чтобы это было так, то мы сейчас не должны испытывать ни недостатка в словах, ни нужды в них. Вы заявили свои права на меня в благословенный час нашей встречи, а я заявил свои права на вас.

Она ответила ему, отведя взгляд:

— Вначале я опасалась, что сонет лжет, что вы спасались бегством не от смерти ради жизни, а от смерти ради смерти. Но, когда вы поправились, мои страхи усугубились: этот сонет показался мне всего лишь шуткой. Так иногда забавляются поэты, теша свою душу.

— Моя любимая, — прошептал он, — я не умею произносить высокие слова, но я попытаюсь. Если я вообще наделен даром слагать песни, то я должен петь именно теперь, словно беззаботный жаворонок, который изливает восторг, переполняющий его сердце.

— Но что будет, если вы уедете?! — воскликнула она.

— Могу ли я медлить? Есть долг, который необходимо выполнить. До поры я себе не хозяин. А исполнив долг, я вернусь. Будете ли вы ждать меня, Джанна?

Она медленно подняла глаза и встретила его страстный вопрошающий взгляд.

— Ждать? — переспросила она. — Ждать, пока вы будете мстить? Ждать, пока вы вернетесь ко мне с окровавленными руками? В этом состоит ваша просьба?

Просперо неподвижно застыл.

— А можно мне приходить, пока мой долг еще не исполнен? Наступила длинная пауза. Наконец Джанна ответила:

— Просперо, вы говорите, что любите меня.

— Сказать так — значит сказать слишком мало.

— Большего я не прошу. В этом нет нужды. Вы говорили, что у меня есть права на вас. Однажды вы предложили мне считать вас своим чадом, поскольку я дважды подарила вам жизнь.

— Это действительно так, и, следовательно, эта жизнь принадлежит вам. Распоряжайтесь ею, как вам заблагорассудится. Она снова подняла глаза.

— Искренни ли вы? Это не просто красивые слова? Тогда, Просперо, я требую, чтобы вы отказались от мести. Он побледнел.

— Дух моего отца проклянет меня.

— Мертвые спокойно спят. Мы не должны тревожить их сон нашими безумствами.

— Но есть еще живые. Я превращусь в посмешище в глазах всех Адорно, в презренного, отверженного, стоит мне отказаться от мщения. Захотите ли вы связать свою судьбу с таким человеком?

— Я бы гордилась им, ибо он выказал мужество. Господь наш рассматривает месть как зло. Могу ли я связать свою судьбу с человеком, творящим его?

Он отстранился от нее, обхватив голову руками.

— Джанна, вы разбиваете мне сердце. Отказать вам в первой же просьбе, когда я отдал бы жизнь за возможность служить вам!

— Я прошу гораздо меньше.

— Нет, много больше. Вы требуете мою честь.

— Я требую лишь, чтобы вы правильно понимали ее. Много ли чести в отмщении? Разве не учила вас матерь-церковь, что это — смертный грех?

— Может быть, и так. Но я дал клятву на могиле отца.

— От этой клятвы вас освободит любой священник.

— Но как мне освободить себя? Джанна! Дорогая Джанна!

Губы женщины задрожали. Нотки боли в голосе Просперо тронули ее.

— Любимый, не просите меня идти против своей совести. Считайте, что нам было суждено встретиться только для того, чтобы разлучиться.