Короли Альбиона - Рэтбоун Джулиан - Страница 50

Брат Бэкон верил, что любое другое знание не стоит и пенни (это медная монетка, мой дорогой Ма-Ло, дневная плата умелого ремесленника). Разумеется, он не мог заявить об этом публично. Почему не мог? Потому что тем самым он бы опроверг истину закона Божьего, сообщенного людям через посредство Святого Писания и истолковываемого Матерью-Церковью, а эти ревнивые боги послали бы монаха на костер, если б он посмел выступить против них.

Однако он отважился рассуждать о четырех причинах невежества: первая из них следование дурным и ненадежным авторитетам; вторая — власть привычки; третья — мнение необразованной толпы, а четвертая желание скрыть собственное невежество под личиной напускной мудрости. По мнению Питера, три из этих причин подозрительно напоминали методы, с помощью которых Церковь и Писание заставляют христиан верить в то, во что они должны верить.

Когда наша беседа достигла этого момента, я спросил аббата Питера, что он думает по поводу легенды о медной голове, якобы изготовленной Бэконом в надежде получить от нее мудрые изречения и пророчества. Голова будто бы произнесла лишь банальное высказывание: «Время было, Время есть, Времени больше нет», после чего разлетелась на атомы — на те самые атомы, которые Демокрит считал частицами материи. Мой собеседник понизил голос и, прежде чем ответить, огляделся, проверяя, нет ли кого поблизости.

— Порох, — прошептал он. — Это был тот самый порох, что нынче используется в пушках. Роджер соорудил первую пушку, он взял большой церковный колокол, медный колокол с большим зевом, и эти самые слова были написаны по краю его обода.

— Почему ты шепчешь? Ведь порох давно перестал быть секретным оружием, его применяют в сражениях повсюду, от Бристоля до Бомбея.

Но брат Питер продолжал негромким голосом:

— Как ты думаешь, почему «медная голова» Роджера взорвалась?

Я подумал с минуту.

— Потому что порох брата Бэкона оказался мощнее, чем он думал?

— Вот именно. Эксперименты и формулы позволили ему создать совершенный, выверенный рецепт пороха, гораздо более мощного и притом гораздо более точного действия, чем все остальные.

Сердце мое забилось. Я чувствовал, что приближаюсь к цели — к одной из целей нашего путешествия на край света, на этот остров варваров. Ведь мы должны были ознакомиться с новинками военного дела и техники.

— У вас сохранился этот рецепт — здесь, в Оксфорде?

— Да, здесь, в Осни. Однако он зашифрован.

— Почему?

— Начальники Роджера, руководители ордена, не возражали против его изысканий, большую часть жизни ему позволили провести в раздумьях и экспериментах, и никто не мешал ему, однако брату Роджеру предъявили одно условие: записи его работ должны быть сокрыты от взоров непосвященных, от тех, кто мог бы обойтись с результатами его трудов без достаточного почтения и осторожности. Короче говоря, они опасались, как бы эти открытия не были применены ради личной выгоды или власти, а то и чтобы ниспровергнуть учение Святой Церкви. Вот почему они зашифрованы.

— Но тебе известен ключ?

Питер потер указательным пальцем кончик носа.

— Ты уж мне поверь, — отозвался он. — Роджер не собирался прятать свою свечу под сосудом. Требуются лишь простые навыки в области криптографии, чтобы разобрать этот шрифт. Он оставил торчать самый кончик ниточки дерни за него, и вся нить выйдет наружу.

Глава двадцать восьмая

Да уж, в этот пост мне и впрямь приходится отбывать покаяние, в крошечной келье размером пять футов на три и высотой в четыре фута — только в самом центре свод приподымается еще на фут. Вместо двери здесь железная решетка, она выходит в коридор, и там я различаю еще множество камер, похожих на мою. Стены сложены из грубых, необработанных каменных блоков, кое-как скрепленных друг с другом известкой — об известке мы еще поговорим. Во время дождя в мою камеру проникают струи, целые потоки дождя, вода, грязная от соприкосновения с камнями и известкой, течет по стенам, собирается лужами на полу и под решеткой уходит в коридор. На полу гниет охапка соломы. Изредка ее меняют.

Я здесь совершенно одна. Прежде тут крутились мыши, но я их всех съела. Мне бы следовало пощадить беременных самок, у них появилось бы потомство. Быть может, я сумела бы разводить их и эта добавка к пригоршне ржаных крошек, которые мне проталкивают в миске под решеткой почти каждый вечер, позволила бы мне дольше продержаться. Кроме того, в соломе иногда обнаруживаются зерна, а то и целый колос.

Так вот, известка. По-видимому, в нее подмешали чересчур много песка, к тому же в нее попали частицы кремня, что тоже не способствует прочности здания. В первый же день я извлекла осколок кремня длиной в дюйм, с острым концом, и пустила его в ход (его, а затем еще множество таких орудий). Я царапала известку, я ковыряла ее, я врубалась в нее все глубже. И вот, примерно четыре недели спустя (точнее сказать не берусь, я давно уже сбилась со счета), я наконец вижу свет сквозь дыру, сквозь проделанный мной под углом тоннель, достаточно глубокий, чтобы в него пролезла вся моя рука до плеча. Как я возликовала! Первая и вторая фаланги указательного пальца ощутили на себе лучи солнца!

Я тут же представляю себе, как это выглядит снаружи: гладкая без окон стена темницы, примыкающей к зданию ратуши, незаметно, почти бесшумно сыплется песчаная известка в том самом месте, где три соприкасающихся углами камня немного расходятся, — и вдруг наружу выглядывает тощий смуглый палец, вертится из стороны в сторону, нащупывая дорогу. На какой высоте я проделала отверстие? В футе от земли или же на высоте шести футов над проулком, а то и еще выше? А вдруг его заметят, что произойдет тогда? Я поспешно втаскиваю руку обратно, извиваясь всем телом. Знаю я здешний народ: они вполне способны ударить камнем по неизвестно откуда взявшемуся пальцу, отрезать его ножом, а то и вовсе откусить. Лучше уж я приложу к моей стороне отверстия глаз и попытаюсь вобрать в себя солнечный свет. Затем я прикладываю к дырке ухо, я слышу отдаленный звон колоколов, стук копыт по камням и совсем близко — голос торговки: «Свежая капуста, весенняя капуста, налетайте-покупайте!»

Итак, эта келья может еще сделаться для меня не могилой, а материнской утробой, пусть только дитя отыщет путь на свет. А что? В кромешной тьме, не рассеявшейся даже после того, как моим глазам уже следовало бы привыкнуть к ней, я постаралась примерно оценить, каков размер проделанной мной в известке дыры. Она вполне соответствовала объему моей головы, а, как известно, где пройдет голова, там пройдет и все тело надо лишь обладать особым умением. Я пошарила вокруг, подобрала свой кремень и принялась расширять проход. Утомительная работа: царапаешь-царапаешь эту известку, так и эдак поворачивая свое орудие, а потом приходится выгребать крошево ободранными в кровь пальцами. Зато теперь я могу увидеть кровь на кончиках пальцев, а не только слизнуть ее языком. Этот труд не требует ни малейшей сосредоточенности, и мой ум может свободно блуждать по любым дорогам.

Более того, мой дух даже сейчас, в этих обстоятельствах, может заняться тем, что я больше всего люблю, — настойчиво, с наслаждением впивать все ощущения, пронзающие мое тело: и боль в паху, и холодное прикосновение камня к ступням, и онемение плечевых мышц ведь приходится все стоять согнувшись, — и даже жесткое и сухое, такое неприятное прикосновение песка, известки и осколков камня к ладоням и пальцам, и голод, словно язва грызущий мои внутренности. И все же: только ощущения напоминают нам, что мы живы, только в ощущениях мы и живем.

Но я не могу всецело предаться ощущениям. Вместо этого я вновь принимаюсь бранить себя за глупость, приведшую меня в заточение.

Я вышла на открытое место. С одной стороны площади высилась церковь, самая изящная, какую мне довелось увидеть за все время самостоятельного путешествия. Она была меньше собора Святого Павла и не столь величественна, как парижский Нотр-Дам, она взмывала вертикально к небу высокими, рассекающими воздух каменными арками — они были похожи на те косточки, которыми крепятся птичьи крылья, — точно рассчитанное равновесие сдерживало массу свода, пытавшуюся раздвинуть стены, а в стенах столько окон, что самих стен и не видно, одни лишь колонны да окна. Взгляд — а строители этого храма были уверены, что и душа тоже, — возносится все выше, выше, к башне, затем к венчающему ее шпилю и, наконец, к небесам, где, согласно верованиям этого народа, обитают три божества, составляющие одного бога (как это возможно?) и его или их мать. С западной стороны церкви были открыты большие двери, люди входили и выходили, я из любопытства присоединилась к ним. Внутри я увидела высокие стройные колонны, а на них несколько уровней хоров. Колонны были по большей части из бледно-серого камня приятного оттенка, а некоторые — из черного мрамора, они завершались капителями, похожими на венок из огромных листьев в форме веера, в котором отчетливо проступали каменные морщины. Я видела такие гигантские листья у нас в лесах на побережье Коромандела, но ни в Ингерлонде, ни во Франции они мне не встречались. Поразительно, что на этой высоте листья еще и расписали множеством ярких красок голубой, красной, золотой, но только не зеленой, как подобало бы растительному миру. По размеру они не уступают росписи, фрескам, статуям и другим украшениям наших храмов.