Ясно: новые стихи и письма счастья - Быков Дмитрий Львович - Страница 12

Что не представить даже мне,—

И в этой очереди паспортной

В короткий день, тупой и пакостный,

Мне так легко вообразить,

Что в канцелярии у Бога —

Не в недрах мрачного чертога,

Не на обветренной скале,—

Все так же кисло и убого,

Как в этом паспортном столе.

И он, как эти старушенции,

Давно бы должен быть на пенсии,

Но все хлопочет, все толчет,

Ведет старательный учет,

И потому его опека

Везде пугает человека.

И потому-то жизнь моя

Вся состоит из ожидания,

Бессмысленного выживания

И непрерывного вранья.

А если здесь выходит что-то,

То при побеге от учета,

При выпадении из перечня,

Который тут ведется бережно —

Не по любви, а потому,

Что этот бог и сам боится —

Начальства, вызова, событья.

Непостижимого ему.

Я так и вижу, как несет

Он эти списки, распечатки

К другому жителю высот

С верховной лестничной площадки;

Но в том и главная беда,

Что этой летописи ада

Ему не надо никогда

И ничего вапще не надо.

Ему несут, а он глядит

С таким ужасным выражением

В ужасную такую сторону,

Что наш пенсионер трясется,

Как лес в предчувствии зимы,

Весь — от макушки и до печени,

В его руках трясутся перечни,

А в перечнях трясемся мы.

Он говорит: ну положите.

Куда? Куда-нибудь туда.

А вы — «куда мы попадаем?»

Вот мы туда и попада.

3. Из окна

Вид из окна налоговой инспекции

Внушает мне подобье ретроспекции:

Там блочный дом годов семидесятых,

С балконами, естественно, в рассадах,

Район бандитский, сплошь СПТУ,

ДК, для сохранения баланса,

Куда я не совался — потому,

Что в принципе светиться там боялся.

Там был собес, и, чтоб дополнить ад,

Там размещался райвоенкомат,

Бетонзавод, районная ментура

И всё для постановки на учет;

Я там бывал и вырвался оттуда,

Поэтому я знал, кто там живет.

А кто там жил? Там жил отец семейства,

Мать в бигудях и бабка из села,

Дед-ветеран и внук-бандит имелся,

И дача под Владимиром была.

Поближе к маю, в ясный выходной,

С энергией надсадно-показной

И тщательно скрываемой досадой

Они в «москвич» садились всей родней

И во Владимир ехали с рассадой.

Они тогда считались соль земли,

Хотя и были полные нули,

Теперь-то я могу сказать про это,

Поскольку спор в отсутствии предмета:

Теперь их нет. Смотря на их фасад,

Я там не вижу никаких рассад.

Тогда была известная среда —

Тоска и драки спального района

И, так сказать, инерция стыда,

Зароненного в нас во время оно,

Когда на них лежал последний свет

Сороковых, шестидесятых лет.

С людьми эпохи бурной, полосатой

Я их бы соотнес — и то едва,—

Как дерево с балконною рассадой;

Но и рассада все-таки жива!

И даже в суетливых девяностых

(Закончившихся прежде нулевых)

На них еще лежал какой-то отсвет —

Но тут не стало их как таковых.

Куда девалась эта нелюбезность,

Бесповодная хмурость, затрапезность,

Задавленность, глядящая из глаз?

Ведь не могли как класс они исчезнуть?

(В конце концов, мы были тот же класс.)

И вот теперь, припоминая вчуже

Их доблести, их нравы, их года,—

Я думаю: их съели те, кто хуже,

Но в гибнущих системах так всегда.

И кабинет налоговой инспекции

Мне видится рассадником инфекции,

Где очередь из раболепных хамов —

В известном смысле я и сам таков.

ДК исчез, необратимо канув.

В него вселили налоговиков.

И вот вопрос: жалеть ли мне о тех,

Раз те, как оказалось, лучше этих?

О бигудях, о вечно злобных детях,

Не знающих осмысленных утех?

Ведь интересно: где теперь рассада,

Гитара, цветомузыка, кастет,

«Москвич», гараж, лиловая помада,

До полночи звучащая ламбада,

Уют их обихоженного ада,

Похожего на школьный туалет?

Где все, что обещало новый свет

И оказалось никому не надо?

И думаю: неинтересно, нет.

Наше дело

Наше дело — выдумать слово

Для глухого,

Рукопись для слепца,

Маршрут для лежащего без движения,

Выражение

Для не имеющего лица.

Наше дело — выдумать дело

Для двутела,

Чье первое тело — форменный троглодит,

А второе

Триста лет как вышло из строя,

Но смердит.

Наше дело — выдумать фразы,

Кроме «Газы!»,

Для вступивших в эти края.

Тот, кто хочет выдумать стразы

Для холеры, чумы, проказы,—

Тот не я.

Наше дело — придумать море,

Per favore,

Без каких-либо мелких польз.

Наше дело — придумать Лота

Для болота,

Чтобы он оттуда уполз.

Если выйдет облом, засада,

Сеанс распада,

«Так и надо!» —

Закричит нам земля сама.

Нам дается для этой цели

Две недели.

В остальное время зима.

Нам предписана строгая выправка,

Если жалобы — тет-а-тет,

Нам разрешается скромная выпивка

И умеренный промискуитет.

Трудись, не прерывай труда,

Выражайся кратко,

Люби жену.

А «пойди туда, не знаю куда» —

Разве это загадка?

Я здесь живу.

Отчет

А взглянуть ретроспективно — стыдно, блин, за свой же страх. Часто тошно, чаще противно, порою ах, но не ах-ах-ах. Что придумает такого даже лучший из врагов? Тебе, бодливая корова, вновь недодали рогов. Да, есть игнатии лойолы, но у них особый дар,— а у садистов новой школы в основном один пиар. И чего мы так боялись? Даже в наши времена все эти менши юбер аллес не умеют ни хрена. Любой поэт — буян, сквалыжник, извращенный автократ,— в родном углу тиранит ближних, изобретательней стократ. Что до ссылок или тюрем (это вечный их прием),— то мы и в тюрьмах балагурим, и в «Столыпиных» поем. Конечно, есть такие вещи — дыбы, вытяжки, кресты,— они для зрителя зловещи и для жертвы непросты; но кто их слишком щедро тратит — в конце концов сойдет с ума, и всех пытать — спецов не хватит, а всех распять — крестов нема.

Когда посмотришь на соблазны — они, как в баре островном, обременительны и грязны, и неприятны в основном. Ну что, попил я вашей водки — прямо скажем, не шарман; малоумные кокотки истощали мой карман; пускай мила иная пара и хорош иной салон — но в общем, элемент пиара и тут достаточно силен; в беседах, спиртом подогретых, идею вытеснил напор, а что находят в сигаретах — я не понял до сих пор. Всё это врут, что каждый гений любит злачные места. И даже с уксусом пельменей можно съесть не больше ста. А если ставить на эти средства против нашего царя,— то это всё, ребята, детство, детство, прямо говоря.

Кто был внимания достоин? Мать, что бодрствует пять ночей; одинокий в поле воин; каждый третий из врачей; любовь угрюмца нелюдимого, доброжелательность бродяг; способность жить без необходимого, но без излишнего — никак; холодный жар восторга жреческого; бедняк, следящий ход планет… Преодоленье человеческого — конечно, почему бы нет? Я не хочу врагов окрысить, не люблю друзей дразнить,— ведь штука в том, чтоб его превысить, а не в том, чтоб упразднить. А то я знаю тебя, злодея,— чем пышнословней, тем лютей: ты врешь, что у тебя идея, а просто любишь бить детей!