Противостояние. Книга первая (СИ) - "Сан Тери" - Страница 53

– Алиссин, ты же умный, придумай что-нибудь!!!

Я не говорю ни одного из этих слов. Всё, что могло спасти меня во мне... Всё, что могло спасти его... Всё, что могло спасти нас... Я не сказал ни единого слова...

– Пусть так... пусть будет так... – единственное, что срывается с губ. Но тогда... мне нечего ему предложить – ни взять, ни отдать, ни остаться.

Лория разворачивается и уходит в пустоту.

– Ты лгал мне, Рем! Ведьмаче! – Единственное слово – приговор...

Я проснулся, выкрикивая имя Лории, звал, протягивая руки. Потом долго лежал, просто лежал, понимая странную вещь: впервые в жизни я подумал о том, что понимаю людей, убивающих себя. Раньше я их осуждал, думал, что так нельзя... Но вот впервые понял: можно. Пустота оказалась невыносимой.

Во сне, в своём сне, я бросился вниз. Не потому что хотел умереть – потому что не мог жить... Хотел, но не мог. Без него жить во сне мне стало незачем.

Я смотрел в проём окна и считал золотистые пылинки, кружащиеся в воздухе... Моя боль не имела смысла. Просто... жила сама по себе. Я старался не думать о Лории, не ковырять рану.

Приходил магистр – приносил еду, питьё, делал перевязки, рассказывал о новостях. Наргис уехал, отосланный с поручениями, а кроме него развлекать меня было некому. Да и не требовалось, по определению. Оставался Гавейн – вечный, незыблемый, похожий на несокрушимый старый дуб, что скрывает свою огромную мощь под неказистой корой.

Визиты магистра не были чем-то из ряда вон выходящим. Старик частенько ухаживал за нами лично, отсылая прочь слуг и лекарей. Находил время для каждого, знал по именам, разговаривал. Обычно лечением несерьёзных ран занимались младшие знахари храма, но магистр никогда не гнушался помочь, а со мной у него были особые отношения; слабость и привязанность трудно объяснить. Возможно, я напоминал ему о жене, о тех днях, когда был ребёнком, бодро рассекая по двору храма, а она присматривала за мной. Кто знает? Раньше он не показывал доверительного отношения, да и сейчас ничем его не выдавал, но я рад был приходам Гавейна. Присутствие магистра привносило успокоение в потревоженный рой мыслей, придавало ясность рассудку.

Последний оставшийся в живых ведьмаче из клана Сильвермэйн. Люди забыли об этой легенде, а со временем её начал забывать и я сам, хотя по-настоящему мне не позволяли забыть. Я немало сил приложил, чтобы расплатиться с кланом и отдельно - с магистром Гавейном, но знал: этот долг никогда не будет погашен.

Магистр не говорил со мной об этом, не позволял себе даже словом обмолвиться, но иногда я ловил выражение его глаз… с горечью понимая, что здоровье Эвей подорвала вовсе не простуда, не северные ветры храма. Пытаясь меня излечить, она использовала резерв, и это надломило её, а северный ветер - просто не пожалел, вызвав болезнь, червяком подточившую ослабшее здоровье. Ни целебные травы, ни заклинания Гавейна не смогли ей помочь. Старость неумолима. Пришёл и её срок.

Служба в храме раньше не представлялась тягостной. Иной судьбы для себя я не мыслил, а случись освободиться - идти было бы некуда. Я умел убивать, многое знал, но почти все мои знания и навыки были посвящены искусству приносить смерть. Раньше я мерил будущее желанием отомстить и никогда не задумывался над тем, что будет после, - когда получится осуществить задуманное. Скорее всего, так и останусь здесь – в единственном месте, где мои способности по-настоящему востребованы.

Я числился одним из лучших бойцов, выдерживая по двадцать схваток без отдыха. Раньше одноглазый демон Гин непременно постарался бы это оспорить, но, кажется, и он постарел, утратил былую ожесточённость и браваду – теперь Гин любил посидеть на солнышке, о чём-то шушукаясь с Белой госпожой. До самого последнего момента она отказывалась верить в смерть Канто, а когда осознала - что-то словно надломилось и в ней. Белая госпожа всегда казалась молчаливой тенью, но раньше - особенно в присутствии Айгуры - позволяла себе сыпать насмешками и шпильками… Теперь эта забава потеряла смысл, и она - утратила к ней вкус.

Я никогда прежде не знал любви, не ведал власти этой беспощадной испепеляющей силы, но впервые, глядя на Белую госпожу, познал преданность. Она единственная никогда не забывала навещать его могилу. Приходила в дом мёртвых, долгими минутами смотрела на урну с его прахом… А потом урна пропала. Поговаривали, её украла Белая госпожа, без позволения поставив в своей комнате. Он не мог принадлежать ей живым, и она забрала его мёртвым. Магистр Гавейн никак на это не отреагировал. Он редко позволял себе эмоции, а если случались жалобы, прикидывался глухим… Плохо знающие его люди могли бы счесть Гавейна выжившим из ума стариком, но в храме никто не обманывался внешней безобидностью.

Раньше мы с Наргисом частенько позволяли себе позубоскалить насчёт Белой госпожи. Никто не любил её. Она великолепно справлялась со своей работой, но мы считали её сумасшедшей. Впрочем, то же можно было отнести о любом из нас. Но с недавних пор поведение Белой госпожи перестало казаться мне смешным. Чужая боль познаётся в сравнении со своей собственной, особенно если живёт глубоко в сердце, запрятанная от всех, сокрытая печатью молчания. Ты никогда не сможешь о ней рассказать, потому что среди живущих с тобой под одной крышей никогда не найдётся понимания.

Здесь, в храме, время текло медленно, казалось незримой лентой, но прежде эта лента не казалась мне настолько удушающей. До этой поры я всегда находил чем заняться.

Подрастало новое поколение, нужно было его обучать. Я делился своим мастерством с шестилетними пацанами, понимая, что смогу дать им навыки, но никогда - знания и опыт, которых мне самому не хватало. Я взрослел, глядя на подростков. Видел, как они уходят и не возвращаются. Хотя стоило отдать должное Наргису: с его приходом смертей стало меньше. Новый глава "ночных" делал всё, что мог, отдавался делу целиком и не раз распекал меня за нерадивость, объясняя, что за ошибки платить придётся не мне, а моим ученикам, потому что я оказался слишком мягким, проявил сомнительную жалость и сострадание, непозволительные при нашей профессии.

Спустя время я смотрел, как дети рубят головы щенкам, и молчал, соглашаясь с тем, что это - единственный выход. Пройти через это предстояло сейчас, пройти и не сломаться. Те, кто не сломается, станут лучшими, сдавшиеся, проявившие слабость – обрекут себя на смерть, присоединятся к тем, кто однажды ушёл и не вернулся, так и не дожив до своих семнадцати.

Всё текло, всё менялось, один магистр оставался чем-то постоянным. И постепенно для него чем-то постоянным стал я. "Лунные призраки" избегают отношений, бойцам запрещено обзаводиться семьями. Разумеется, присутствуют и семьи, и исключения, но последние, как правило, касаются избранных членов клана – чистокровных, таких, как магистр Гавейн.

Мы с ним были вместе настолько давно, что, наверное, во многом стали похожи на отца и сына. Я не позволял себе заблуждаться на этот счёт, и он не позволял мне заблуждаться, но забота главы храма, его покровительство и расположение ощущались мною как тонкая протянувшаяся между нами нить.

Собственно, только благодаря помощи магистра и его уходу, на поправку я шёл семимильными шагами. Шрам с лица сошёл через пять недель. Остались светлые полоски, но магистр обещал помочь и с этим, а я знал: поможет. Слов на ветер он не бросал. Когда я выйду из храма, ни следа не останется.