Пасынок судьбы - Русанов Владислав Адольфович - Страница 16

Кстати, о гончарах. Раненько все-таки Пархим встает. И коня что-то не видно… Должно быть, решил горшечник серого напоить, пока остальной люд, скопившийся у переправы, не проснулся. Напоить и искупать. Вообще-то сельские жители коней купанием не балуют, не считают нужным. А зря. Лошадь – животное чистое. А если и воротит кто-то нос от неприятного запаха, так это не вычищенный вовремя застарелый пот и грязное стойло, в котором, бывает, толкутся кони до середины пясти в навозе. Вот и хорошо, что их новый знакомый не из таковских.

– Послушай, Олешек, – чтобы отвлечь шпильмана от тяжких мыслей проговорил Годимир. – Мне тут сон странный приснился… Сейчас расскажу.

И рассказал.

– Зеленая кожа, говоришь, пан рыцарь? – почесал затылок шпильман. – И красавица?

– Не зеленая, а зеленоватая. Не жаба все-таки мне приснилась. Но что красавица, то красавица. Просто неземная…

– Жениться тебе, пан рыцарь, пора! – Нельзя не признать: обычное расположение духа вернулось к музыканту очень быстро. Даже слишком быстро, на взгляд Годимира.

– То есть как – жениться? В смысле, зачем жениться?

– Чтоб красавицы голые по ночам не снились! Она ведь голая была, а?

– Откуда я знаю? Только лицо видел.

– Если только лицо, тогда с женитьбой и потерпеть можно. Не мчаться к первой встречной панянке. А вот если бы голая…

– Да хоть трижды голая! – возмутился рыцарь. – Я тебе разве о том толкую? Пойми. Чудо лесное, то ли крыса, то ли бобер, – раз! Волосы и кожа с прозеленью у девицы…

– А ты откуда знаешь, что девица? Проверял, что ли? – не выдержал и съехидничал Олешек.

– Ты хоть и шпильман, любезный, а большой пошляк! – скривился Годимир. – Слушай и не перебивай.

– Да я слушаю.

– Вот и слушай.

– Да слушаю я, слушаю.

– Так вот. Больше всего меня клыки беспокоят.

– А я думал… Все! Молчу, молчу.

– Не тот ли вомпер, про которого Пархим толковал?

– То есть инкуб? – посерьезнел Олешек.

– Не инкуб. Инкуб, если ты помнишь, приходит к женщинам. Это может быть лишь суккуб.

– Скажи, пан рыцарь, ты правда в это веришь?

– Эх, хотел бы я не верить…

Шпильман почесал кончик носа. Задумался.

– И ведь не проверишь никак, а?

– Не «акай»… Почему не проверишь? Проверить можно.

– Как?

– Ну, пока не знаю. Следующего сна дождаться, к примеру.

– А может, лучше и проверять не надо? Я бы на твоем месте пошел к… Да хотя бы к святым отцам. Они молитвы почитали бы…

– Пойду. Непременно. Когда до истинной церкви доберусь.

– А к этим? – Олешек кивнул в ту сторону, где, как они помнили, с вечера отдыхали у костра иконоборцы.

– Да ни за что! Еретики! Мне потом еще и за них отмаливаться?

– Как знаешь…

Шпильман пожал плечами. Заглянул в котелок с остатками каши. Потыкал в загустевшее варево ложкой.

– Разогреть, что ли?

– Разогревай, а я пойду с рыцарем знакомиться.

– Не позавтракав?

– А на голодный желудок драться легче, – невесело усмехнулся Годимир.

Он тщательно расправил жак, протер пучком травы сапоги, пятерней пригладил волосы.

– Э, нет, я с тобой. Чтобы шпильман, да такое зрелище пропустил?

Олешек по примеру товарища попытался привести в порядок зипун. Но особо не преуспел. Попробуй-ка выглядеть красиво, когда вот-вот рукав отвалится. Зато он взял цистру. Осмотрел ее подозрительно, подышал на деку, поелозил рукавом. Кивнул удовлетворенно. Готов, мол.

Годимир покачал головой укоризненно:

– А умыться?

– А сам? – Музыкант по-прежнему за словом в карман не лез.

– Куда ж я денусь?

Они спустились к реке.

На узкой полоске между подмытым берегом и кромкой воды плескались, стоя на коленях, иконоборцы. Долгополые одеяния они, понятное дело, не снимали – грех голышом красоваться, – зато рукава закатали едва ли не по плечи. Старший из святош, тот самый, с изможденным лицом, что в корчме Ясей одобрил песню Олешека, сдержанно кивнул рыцарю. Годимир подумал вдруг, что если рыцарь-у-моста не поверит в его благородное происхождение, можно будет сослаться на чернорясых. Но, испытывая внутреннюю, глубинную нелюбовь к противникам основных догматов Веры, он понимал, что прибегнет к этому средству лишь в самом крайнем, безвыходном случае.

А где же Пархим?

Горшечника нигде не было.

Отмель просматривалась на три десятка саженей вправо и влево. Захочешь спрятаться – не выйдет. Тем паче с конем.

Очень странно и удивительно. Куда он мог деваться? Бросил товар, подводу, упряжь…

Ладно, не о Пархиме сейчас думать надо. Не маленький ребенок, найдется.

Годимир зачерпнул полную пригоршню студеной, не прогретой еще солнечными лучами воды и плеснул в лицо. Крякнул. Ожесточенно растер. Зачерпнул еще.

Рядом повизгивал Олешек.

– Ух, хорошо-то как! Ух, прямо жжет!

Вода бодрила и придавала ясности мыслям. Нет лучше средства, чтобы позабыть ночные кошмары.

Напоследок Годимир намочил и пригладил волосы. Сдул брызги с усов. Теперь хоть на бой, хоть на пир идти можно.

У бело-красного шатра их встретил зевающий малый в стеганом гамбезоне[26]. Вздернутый нос и румяные щеки парня – оруженосца по всей видимости – пятнал серый пепел. Не иначе, раздувал угли потухшего за ночь костра.

– Кто такие?

Годимиру уже начал надоедать этот немудреный вопрос. Сколько раз он слышал его только за вчерашний день? Но словинец сдержался и ответил степенно, как и подобает человеку благородной крови:

– Я – рыцарь Годимир герба Косой Крест из Чечевичей. У меня есть дело к твоему пану.

– Рыцарь? – недоверчиво вскинул бровь оруженосец. – Что-то не очень…

– А в лоб? – вкрадчиво поинтересовался словинец.

Парень вздрогнул. Похоже, от слов рыцаря повеяло чем-то до боли ему знакомым. До боли. В первоначальном смысле этого выражения.

Из-за шатра вышел еще один слуга. Докрасна обветренное лицо, седые усы и зачесанные назад волосы. Он вполне мог оказаться приставленным еще с малых лет к будущему бело-красному рыцарю дядькой. Холил, заботился, учил в седле сидеть, с охотничьими псами и соколами обращаться, а позже остался при пане верным, преданным слугой.

Он зарычал на оруженосца:

– Лясы точишь, бездельник? А вода не согрета! Я тебя!..

– Да вот, дядька Жит, – виновато развел руками паренек. – Пришли тут… К пану Тишило, говорят.

– Разберусь. Иди работать!

Пожилой слуга приблизился к Годимиру и Олешеку. Долго рассматривал их, прищурив ясно-голубые, выцветшие с годами почти до белизны глаза. Ну, просто не глядел, а изучал, как хороший кузнец изучает стальную заготовку, которую намеревается превратить в меч. Казалось, не пропустил ни одного пятнышка на одежде, ни единой латки или незаделанной прорехи. Хоть Годимир и считал свою одежду добротной, относительно новой и вполне чистой, ему захотелось спрятаться или прикрыться руками, как прикрываются деревенские девки, купающиеся в пруду после тяжелого дня на жатве, перед глазами парней-охальников, засевших в кустах. А про шпильмана, с его убожеством, которое когда-то звалось зипуном, даже думать не хотелось.

Следует отдать должное наметанному глазу Жита. Он безошибочно определил в Годимире человека не черной крови.

– Так это ты, паныч, к нашему пану Тишило в гости напрашиваешься?

– То есть как это – «напрашиваешься»? – стараясь придать голосу как можно больше холода, проговорил словинец. – Твой пан для чего тут, у моста, поселился?

– Ну, не поселился, а…

– Я спрашиваю, для чего? – загремел Годимир. – Отвечай, холоп! – И уловил краем уха изумленное восклицание шпильмана. Еще бы, таким Олешек его еще не видел.

Но Жит оказался тоже не лыком шит – словинец улыбнулся невольной рифме. Слуга бело-красного рыцаря напрягся, выпрямился, будто кол проглотил, и отчеканил:

– Пан Тишило, герба Конская Голова, коему я уж почитай сорок лет без малого верой и правдой служу, стал у моста, дабы вразумлять излишне гонористых юнцов-рыцарей. Ежели таковые проезжать вздумают, обязаны вызов принять или при всем честном народе пану Тишило в ноги поклониться.