Ожерелье королевы - Дюма Александр - Страница 56

Однако она тут же пришла в себя, как человек, не привыкший к тому, чтобы его заставали врасплох.

– Боже! Что за имя вы произнесли? – удивилась она. – Николь! Вы имеете в виду меня? Не хотите ли вы, случаем, называть меня этим именем? В таком разе вы потерпите кораблекрушение, едва выйдя из порта, сядете на первую же мель. Меня зовут иначе.

– Теперь да, я знаю, теперь вас зовут Олива. Николь слишком уж отдавала провинцией. Я понимаю, в вас заключены две женщины – Олива и Николь. Потом мы поговорим об Оливе, но сначала – о Николь. Неужели вы забыли то время, когда отзывались на это имя? Думаю, нет. Ах, дитя мое, раз вы девочкой носили это имя, оно навсегда останется с вами, хотя бы в глубине сердца – какое бы другое имя вам ни пришлось взять, чтобы заставить всех позабыть первое. Бедная Олива! Счастливица Николь!

В этот миг гурьба масок, словно волною, захлестнула прогуливавшихся бок о бок собеседников, и Николь, то бишь Олива, была вынуждена теснее прижаться к спутнику.

– Видите эту пеструю толпу? – заговорил он. – Видите этих людей, которые наклоняют свои капюшоны поближе друг к другу, чтобы жадно впитывать слова ухаживания или любви? Видите эти группы, которые сходятся и расходятся – одни со смехом, другие с упреками? Все они знают, наверное, столько же имен, что и вы, и я удивил бы многих из них, назвав им имена, которые они тут же вспомнят, хотя считали их позабытыми.

– Вы сказали: «Бедная Олива»?

– Да.

– Значит, вы считаете, что я несчастлива?

– Трудно быть счастливой рядом с таким человеком, как Босир.

Олива вздохнула.

– Так оно и есть! – призналась она.

– И все же вы его любите?

– В разумных пределах.

– Если нет, то лучше бросьте его.

– Не брошу.

– Почему?

– Потому что я не успею его бросить, как уже буду жалеть.

– Будете жалеть?

– Боюсь, что да.

– Стоит ли жалеть пьяницу, игрока, человека, который вас бьет, мошенника, которого когда-нибудь колесуют на Гревской площади?

– Вы, наверное, не поняли, что я имела в виду.

– Ну, объясните.

– Я буду жалеть, что никто не создает вокруг меня шум.

– Я должен был догадаться. Вот что значит провести молодость с молчаливыми людьми.

– Вы знаете, как прошла моя молодость?

Очень хорошо.

– Ах, сударь мой, – воскликнула Олива и рассмеялась, недоверчиво качая головой.

– Вы сомневаетесь?

– Не сомневаюсь – уверена.

– Тогда поговорим о вашей молодости, мадемуазель Николь.

– Поговорим, только предупреждаю, что отвечать я не буду.

– О, в этом нет необходимости.

– Итак, я жду.

Я не буду говорить о детстве, которое не в счет, а начну с вашей юности, с того момента, когда вы заметили, что Господь дал вам сердце для того, чтобы любить.

– Чтобы кого любить?

– Чтобы любить Жильбера.

При этом слове, этом имени по жилам молодой женщины пробежала дрожь, не ускользнувшая от внимания голубого домино.

– Боже, откуда вы знаете? – пролепетала она.

Внезапно она остановилась, и сквозь прорези маски незнакомец увидел устремленный на него полный волнения взгляд.

Но голубое домино промолчало.

Олива, то бишь Николь, вздохнула.

– Ах, сударь, – проговорила она, не стремясь более к сопротивлению, – вы произнесли имя, с которым у меня связано столько воспоминаний! Так вы знаете Жильбера?

– Знаю, раз говорю о нем.

– Увы!

– Клянусь честью, очаровательный мальчик! Вы его любили?

– Он был красив… Нет, не так… Это я считала его красивым. Он был умен и ровня мне по рождению… Нет, я ошиблась. Ровня – нет, никогда. Когда Жильбер того хотел, никакая женщина не была ему ровней.

– Даже…

– Даже кто?

– Даже мадемуазель де Та…?

– О, я знаю, кого вы имеете в виду, – перебила Николь – Как вижу, вы хорошо осведомлены, сударь! Да, в своей любви он метил выше бедной Николь.

– Но я не договорил.

– Да, да, вам известны страшные тайны, сударь, – задрожав, сказала Олива. – Теперь…

Она посмотрела на незнакомца, словно могла видеть выражение его лица сквозь маску.

– Что же с ним стало теперь? – спросила Олива.

– Я думаю, вам это известно лучше, чем кому бы то было.

– Господи, почему?

– Потому что если вы проследовали с Таверне до Парижа, то должны были проследовать и дальше – из Парижа до Трианона.

– Вы правы, но это было так давно, а я говорю не об этом. Я говорю, что с тех пор, как я сбежала, а он исчез, прошло целых десять лет. За это время столько могло пройти!

Голубое домино хранило молчание.

– Прошу вас, – настаивала, почти умоляла Николь. – Скажите, что стало с Жильбером? Молчите? Отворачиваетесь? Должно быть, эти воспоминания вам неприятны, они вас печалят?

В сущности, незнакомец не отвернулся, а лишь опустил голову, словно тяжесть воспоминаний была для него слишком велика.

– Раз Жильбер любил мадемуазель де Таверне… – снова начала Олива.

– Не называйте имена так громко, – ответило голубое домино. – Разве вы не заметили, что я вообще обхожусь без имен?

– Он был так влюблен, – продолжала со вздохом Олива, – что в Трианоне каждое дерево знало о его любви.

– Что же, вы его больше не любите?

– Напротив, еще сильнее, чем раньше, и эта любовь меня погубила. Я красива, горда, могу, если захочу, быть дерзкой. Я готова дать голову на отсечение, только бы победить эту любовь, только бы не говорили, что я покорилась.

– А вы – не робкого десятка, Николь.

– Да, была когда-то, – вздохнув, ответила молодая женщина.

– Этот разговор вас печалит?

– Напротив, мне приятно вернуться к годам своей молодости. Жизнь у меня похожа на реку, бурную реку с чистыми истоками. Продолжайте, не обращайте внимания на случайный вздох, который вырвался у меня из груди.

– О вас, о Жильбере и еще об одной особе, – промолвило голубое домино, и легкое колыхание маски выдало расцветшую под нею улыбку, – я знаю все, мое бедное дитя, все, что вы могли бы знать и сами.

– Тогда скажите, – воскликнула Олива, – почему Жильбер сбежал из Трианона? Если вы мне это скажете…

– То вы будете убеждены в чем-то? Так вот: я вам этого не скажу, а вы будете убеждены еще сильнее.

– Как так?

– Спросив у меня, почему Жильбер покинул Трианон, вы не хотели найти в моем ответе подтверждение истины, вам лишь нужно было услышать кое-что, чего вы не знаете, но хотите узнать.

– Это верно.

Внезапно Николь вздрогнула еще сильнее, чем прежде, и судорожно схватила незнакомца за руки.

– Боже мой! Боже! – воскликнула она.

– Что случилось?

Но Николь, казалось, уже отбросила мысль, вызвавшую у нее эту вспышку.

– Ничего.

– Вот и ладно. Однако вы хотели меня о чем-то спросить?

– Да. Скажите откровенно: что стало с Жильбером?

– А разве до вас не доходили слухи о его смерти?

– Доходили, но…

– Никаких «но». Он умер.

– Умер? – с сомнением переспросила Николь. Затем она снова вздрогнула и попросила:

– Умоляю, сударь, сделайте мне одолжение!

– Хоть два, хоть десять – сколько захотите, милая Николь.

– Я видела вас у себя дома два часа назад, не так ли? Ведь это были вы?

– Разумеется.

– Два часа назад вы от меня не прятались.

– Конечно, нет. И даже напротив, мне хотелось, чтобы получше меня разглядели.

– Ох, ну что я за дура! Так долго смотреть на вас! Дура, глупая женщина! Женщина – и этим все сказано, как говорил Жильбер.

– Ну полно, полно, оставьте в покое свои чудесные волосы. Пощадите их!

– Нет, я хочу наказать себя за то, что смотрела на вас и не видела.

– Не понимаю.

– Знаете, о чем я хочу вас попросить?

– Попросите.

– Снимите маску.

– Здесь? Это невозможно.

– О нет, вы боитесь не чужих взглядов, а моего. Здесь за колонной, в тени галереи, вас никто, кроме меня, не видит.

– Почему же тогда, по-вашему, я отказываюсь?

– Вы боитесь, что я вас узнаю.