В погоне за утром - Роэн Майкл Скотт - Страница 24

Стокгольм, Тринити, Мелроз, Гданьская, Тир…

Я не стал останавливаться, чтобы читать остальные названия. Этот был тот путь, по которому я направлялся. Я нажал на акселератор и умчался, стуча и ударяя колесами по грубому камню. Еще четыре верфи, мимо складов, высоких и старинных и таких же таинственных, как стены замков; в воздухе смешивались причудливые запахи, среди них – запах смолы, шкур и затхлого масла. И наконец, впереди на стене я увидел выведенную готическими буквами выцветшую надпись: Гданьская верфь. Я резко остановил машину, взвизгнули тормоза. Я выскочил, пробежал несколько шагов… и остановился.

Там, в этой огромной фаланге кораблей впервые зияла брешь. У трех причалов, как у всех остальных, стояли высокие суда, но четвертый причал был пуст, и в разрыве, окрашенные золотом в свете заката, рябили воды гавани. С кабестанов и железных швартовых тумб на набережной, как мертвые змеи, свивались или просто свисали короткие куски каната. Я побежал вперед, наклонился над одним из них и обнаружил, что конец чистый, не затертый. Я опустился на землю в глубоком отчаянии, пристально глядя на пустые воды. Я приехал быстро; но Волки каким-то странным образом прибыли еще быстрее. Они обрубили канаты и ушли. И Клэр вместе с ними…

Но как давно? Не может быть, чтобы раньше, чем несколько минут назад, от силы полчаса. Чтобы заставить двигаться эти огромные парусные корабли, требовалось время. Конечно, они должны быть еще видны! Я вскочил на ноги.

Но затем я снова медленно опустился на колени на грубые камни. Я сделал это почти в каком-то благоговении. Я больше не сомневался в своем рассудке. Я был готов к великим чудесам – так я считал. Но ничто из того, что я видел раньше, не могло подготовить меня к зрелищу, представшему перед моими глазами.

Передо мной стены гавани открывались в бескрайние просторы моря, серого и недоступного, как собиравшаяся над ним мантия облаков, за исключением того места, где еще горел огромной резаной раной последний луч заката. И в этом разрезе тонкие языки туч, оттененные сверкающим огнем, создавали видение сияющих освещенных солнцем склонов, окаймленных золотом и обрамлявших полосу туманной лазури. Я знал форму этих склонов. Я помнил их слишком хорошо, хотя и видел их теперь под другим углом. Это был архипелаг среди туч, тот же, что я видел раньше, открывавшийся теперь передо мной над пустым морем. А в сердце лазурной полосы, широкой, голубой и блестящей, похожей на устье, усеянное островами и окруженное широкими золотыми песками, я увидел высокую разукрашенную корму огромного корабля, с парусами, расправленными, как крылья, уходившего вверх и исчезавшего из виду в бездонных глубинах неба.

5

Пока продолжалось это великолепное сияние, я стоял на коленях, оглушенный, с помутившимся разумом и зрением, разбитый, дрожа от озноба. Маленькие волны бились о верфь, высокие суда мягко покачивались у своих причалов с тихим потрескиванием и стоном, как деревья, раскачиваемые ветром. Я чувствовал себя, как самый последний лист, сухой и легкий, дрожащий на этом осеннем ветру. Только когда тучи сомкнулись над горизонтом, как ворота, и изгнали из мира свет, ветер утихомирился и замер. И я пришел в себя, несчастный, разбитый и замерзший, и на негнущихся ногах медленно поднялся.

Сны. Галлюцинации. Бред. Шизофрения…

Я снова и снова гонял эти ускользающие словечки в своем мозгу, и они все больше казались чистой самонадеянностью, слепым высокомерием. Словно я думал, что бесконечность можно уместить в одном моем маленьком мозгу. Словно я взглянул на купол собора и заявил, что это крыша моего собственного черепа. Принять то, что я видел. Здесь не было сомнений. Прилив – принимай его или нет, море все равно перекатывается через тебя и преподает тебе неоценимый урок: не переоценивать свою значимость во всем порядке вещей. Не верить – это было бы трудным делом. Для этого нужно большое воображение. И это действительно способно свести человека с ума.

Только вчера вечером мне позволили заглянуть в бесконечность, но теперь я балансировал на грани мира и смотрел в его пропасть. Эти глубины терзали меня, притягивали, как пустота за утесом, только в тысячу раз сильнее. Они высосали мои мысли и унесли их в туманные дали, и даже сейчас, когда видение уже исчезло, было смертельно трудно вернуть их назад. На фоне этой сцены я или любое другое человеческое существо казались крошечными, почти неразличимыми, наши тревоги – незначительными, преходящими, пузырями в необъятном бесконечном водопаде.

И тем не менее, мы должны иметь значение, пусть только друг для друга, пусть только для того, чтобы дать друг другу еще капельку значения, чуть-чуть дополнительной важности. Что еще могут пузыри, только прилипать друг к другу.

Я должен был помочь Клэр. Я больше не хотел думать, почему. Но в этот мир за Дунаем, в эту пустыню без конца и края я не мог отправляться один, не мог ехать так далеко. Звездный свет стал серым, и в тихом воздухе холодный туман с моря обволакивал меня. На верфях продолжали подмигивать тусклые желтые огоньки. На мой лоб упала холодная капля дождя. Я устало забрался в машину, захлопнул дверь, повернул ключ в замке зажигания и повернул назад вдоль верфей, разыскивая обратный путь в туман боковых улочек. Сначала мне надо было кое-что найти, и это могло оказаться самым трудным.

Но то ли мне раз в жизни сопутствовала удача, то ли я стал ориентироваться в этом месте. Дождь становился все сильнее, и я уже проехал мимо двух улочек, казавшихся слишком темными и малообещающими под этой завесой дождя. Третья выглядела точно так же, однако, когда я проезжал мимо нее, я успел увидеть отдаленный блеск, крошечное пятнышко цвета, пробившее на мгновение дождевую пелену. Я затормозил, развернул машину, стуча колесами по грубой поверхности верфи, и въехал на эту улочку. Свет все еще горел, далекий, крошечный, рубиновое пятнышко среди серого бархата. Мои ощущения мне ровным счетом ничего не говорили, но никакого другого знака, куда я мог бы следовать, не было. Он привел меня вниз по улице, совсем недалеко, и я остановился под окнами мрачного на вид здания. Когда-то, наверное, это было здание офисов какой-то фирмы, коммерческая крепость, правившая судьбами людей отсюда до Норвегии или Владивостока. Теперь же на перемычке двери болталась современная вывеска, облезлая и неудобочитаемая, а большинство окон были забиты чем-то вроде просмоленной бумаги за стеклами. Это превращало их темные зеркала, и отражение, видневшееся в одном из этих зеркал, было начало улицы, находившейся напротив, и света, сиявшего в ее конце. Я выскочил и стоял, моргая, всматриваясь сквозь дождь, колотивший и плескавший по крыше машины, затем захлопнул за собой дверь и побежал. То была вывеска «Иллирийской таверны».

В конце улочки я угодил по лодыжки в грязную канаву и побежал, расплескивая грязь, к незаасфальтированному краю другой улочки. Я перепрыгнул канаву в три прыжка, чуть не сбив какого-то беднягу на велосипеде в канаву, четвертый прыжок привел меня к выцветшей красной двери. Замок был странным, и я все еще возился с ним, как вдруг почувствовал, что он повернулся, и дверь открылась. Из мрака выглядывало лицо Катьки, похожее на лисичку и очень удивленное:

– СТЕФАН! Входи! Входи же! Тут сейчас никого – агнец Божий! Ты промок насквозь! Иди посушись у огня.

Я схватил ее за руки, и она игриво скользнула ими мне подмышки и легонько пробежала пальцами по моим ребрам:

– Что-то опять очень ср-рочное, а?

Катька втащила меня в теплый полумрак и захлопнула дверь движением бедра. Я сообразил, что на ней нет ничего, кроме какой-то белой полотняной сорочки.

– Джип! – торопливо сказал я. – Он здесь? Или где…

– Ах, да в любую минуту, – весело сказала Катька. – Он всегда здесь бывает по вечерам…

– Разве он иногда не ходит в другие места? В «Русалку»?

Она пожала плечами и скорчила гримаску:

– Ну, иногда… но он всегда заходит, рано или поздно. Просто сказать здрасьте. А ты не можешь подождать, а? М-м-м?