В погоне за утром - Роэн Майкл Скотт - Страница 23

Я повернулся и побежал, слыша за спиной громовой голос Барри:

– Какого черта… и потом, более настойчиво: – СТИВ!

Я был многим обязан Барри, но не отваживался прислушиваться. Я не собирался ждать его или полицию; я не решался. Я побежал. На улицу, мимо зевак с одутловатыми физиономиями; один из них сделал робкий шаг, чтобы загородить мне дорогу, передумал и отскочил назад. Я добежал до стоянки, нашаривая ключи, распахнул дверцу машины и прыгнул на водительское сидение. Я с ревом круто развернул машину, она присела на подвеске, как кошка, готовящаяся к прыжку, и вылетела вон. В зеркале заднего вида я увидел высыпавших из здания людей в синей униформе, но они меня не волновали. Въезд на улочку был так загроможден зеваками и машинами скорой помощи, что они ни за что не могли догнать меня, а улица била с односторонним движением, значит, ее дальний конец будет свободен. Они, конечно, поднимут тревогу, но все местные машины, по-видимому, были здесь, и как только я выеду отсюда, вычислить мою машину в потоке ее безликих двойников в вечерние часы пик – это один шанс из тысячи.

При условии, разумеется, что я буду вести ее разумно и не привлекать к себе внимания. Тут мне надо было действовать осторожно. Игра в беглеца была странно возбуждающей, невзирая на гнетущую тревогу в сердце. Странно, поскольку это было совсем непохоже на человека, которого я видел в зеркале, когда брился. По натуре я всегда был законопослушным, и, если разобраться, оставался таковым и теперь. Я ничего не замышлял против полиции, совсем ничего, и не желал затруднять их работу. Рано или поздно мне придется отвечать за последствия того, что я сделал. Не было никаких сомнений по поводу того, как все это выглядело: я ударил полицейского, удрал с места происшествия. Они решат, что я что-то знаю, и уж всячески постараются сделать так, чтобы я им об этом сообщил. Хорошо, я мог бы попробовать, как бы дико ни звучала вся моя история, но я не мог позволить им помешать мне. Только не сейчас. Сейчас я повиновался другому, более древнему закону.

Возможно, это был закон инстинктов. Мысль о том, что какое-нибудь невинное создание попало в руки этих существ, была достаточно неприятна, но Клэр… Чем она была для меня? Младшей коллегой. Даже не другом. Я тщательно старался, чтобы так оно и оставалось: почти не виделся с ней после работы, мало что знал о ее жизни. И все же она была моим секретарем четыре года. За это время у меня волей-неволей составилось представление о ее личности, о сущности Клэр. Может быть, я даже лучше понимал, что ею движет, чем ее приходящие и уходящие кавалеры. Перефразируя старую поговорку, нельзя быть героем в глазах собственной секретарши. Тем не менее, она всегда держала мою сторону, и у меня были причины сознавать, что она всегда пылко поддерживала меня, когда речь заходила о серьезных вещах. Меня слегка удивило мое страстное желание отплатить ей тем же. Я говорил себе, что это просто чувство вины. Я был в ответе за нее, и все же я навлек на нее беду своим безумным стремлением проникнуть в вещи, которые следовало оставить в покое, забыть, как велел мне Джип. Но было здесь и нечто большее, чем чувство вины, чем желание помочь, которое я испытывал ко всем людям, попавшим в эту передрягу. Она все время стояла перед моим мысленным взором, и мне приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы ехать медленно, соблюдая осторожность, двигаться в потоке и следить, как впереди, под медленно краснеющим небом, собираются тени.

Приходилось смотреть правде в глаза. Мне нравилась эта девушка, нравилась больше, чем кто-либо. В течение всего этого времени зарождалось какое-то чувство, проникало сквозь мою тщательно созданную броню, в такие места, где, как я считал, все щели были забиты. Все это время мои инстинкты предавали меня. А теперь они подстегивали меня, и я почти неистовствовал. Господи, должно быть, она сейчас страдает! Что она должна думать? Если она еще жива и вообще может думать…

Я должен был помочь ей, любой ценой, куда бы мне ни пришлось поехать.

Я знал, что это значит. Мне придется открыть закрытые ворота, пройти снова по забытой тропе, переступить запретный порог. Пройти тем путем, которого не могли открыть ни рассудок, ни память, – единственной путеводной нитью на нем были мои инстинкты. И с того момента, когда полицейский положил толстую лапу на мой локоть, инстинкты громко предостерегли меня. Полицейский и власть, которую он представлял, были частью более узкого мира. С ними или с кем-либо другим на буксире я бы никогда не нашел этот путь, даже кружа по этим темным улицам целую вечность. То место, куда я направлялся, было для меня одного.

Но дорога туда казалась нескончаемой. Я влетал в пробку за пробкой, и все светофоры, казалось, нарочно загорались красным при моем приближении. Сегодня вечером я вполне был готов проскочить их на красный, но я не мог позволить себе, чтобы меня остановили, ради Клэр. Хуже всего было, когда, подъезжая к круговому движению, я услышал позади вой сирены, но это было где-то далеко, и два тяжелых грузовика загораживали меня от нее. Я не слишком беспокоился. Вполне возможно, что они и гнались-то не за мной, а если и за мной, вряд ли они успели бы настичь меня до поворота. Я подъехал к участку с круговым движением и как раз давал сигнал поворота, когда мое боковое зеркало заполнила машина, с ревом вылетевшая откуда-то прямо на меня. Один удар вытолкнул бы меня в другой ряд, что почти неизбежно завершилось бы крупной аварией. Я вывернул руль как раз вовремя, но вокруг раздался шквал сигналов и криков. Все это – в мой адрес, поскольку настоящего виновника никто не видел. Я только мельком успел заметить блестящую красную спортивную машину и смуглое лицо, желтоватое и зловеще ухмыляющееся, человека, сидевшего за рулем, а потом он спокойно проплыл мимо и скрылся в направлении Харбор-уок. А мне пришлось еще раз объезжать круговое движение, чтобы достигнуть развилки и наконец услышать под колесами стук булыжника. Высокие стены сомкнулись надо мной, и звук сирены, казалось, замер вдали.

За исключением одного-двух грузовиков, Дунайская улица была пуста и я смог снять ногу со сцепления. Но тут меня стали одолевать новые сомнения: не будет проблем с самой машиной? Может, мне поставить ее и пойти пешком? Но с Джипом я справлялся нормально, к тому же, рисковать не было времени. Передо мной открылась похожая боковая улочка, и, не останавливаясь для раздумий, я свернул туда и зигзагами поехал туда, куда она вела, мимо задних стен складов с крышами, предостерегающе усыпанными рядами острых шипов или битым стеклом, холодно поблескивавшим в тусклом свете. Оттуда я выехал на другую улицу, вдоль которой тянулись заколоченные окна заброшенной фабрики, похожие на слепых часовых, а потом – на развилку, где мои инстинкты на минуту заколебались. По обе стороны во все направления тянулись улицы, вдоль них простирались длинные тени, ленивые и загадочные. Я опустил стекло и почувствовал запах моря в ветре, услышал крики чаек; подняв глаза, я увидел, как они кружат на фоне грозного неба. Затем, посмотрев налево, я увидел самые длинные тени, увенчанные зубчатыми гребнями, настоящее тесное переплетение шипов, и эти джунгли салингов и такелажа тут же всплыли в моей памяти. Я круто повернул руль, и машина прямо-таки полетела по булыжнику. Ибо там, впереди меня, в конце улицы, волшебный лес мачт вставал прямо на фоне освещенного горизонта.

Я не остановился. Я прибавил скорость и повернул, скрипнув шинами, прямо на саму верфь. Надо мной нависали высокие темные корпуса, в последних отблесках теплого дневного света они казались менее устрашающими, менее монолитными, выстроенные рядами и выкрашенные яркой краской, даже с тонкой позолоченной отделкой. Вдоль лееров сочно блестела бронзовая отделка, а вокруг иллюминаторов на некоторых малых судах – даже более современные украшения. Но на их борту почти не было видно признаков жизни, за исключением нескольких фигур, возившихся с такелажем или облокотившихся на поручни; группа мужчин разгружала одно из судов, бросая тюки на берег в сеть, свисавшую с конца гика, – такую картину я видел разве что на фотографиях девятнадцатого века. Подвода, запряженная лошадьми, стояла наготове, чтобы принять груз, однако, когда я промчался мимо, и люди, и лошадь наблюдали за мной с совершенным безразличием. Казалось, верфи тянутся непрерывно, насколько хватало глаз, во всех направлениях. Но на кирпиче центрального здания заглавными буквами в викторианском стиле, почти выцветшая и раскрошившаяся за сто лет пребывания под солнцем и соленым ветром, виднелась надпись: РЫБАЦКАЯ ВЕРФЬ. А под ней, еще хуже видимые, были стрелки, показывавшие вправо и влево, а под ними – длинный список названий.