Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 27

Вахнова я спросила с самого порога?

— Так какая же деталь в пулемете лишняя?

— Уже доложили! Ну и тре-па-чи... — возмутился Вахнов.

Почему это «доложили»? Я серьезно спрашиваю.

Да не можете вы такого спрашивать, потому что это моя хохма!

Как бы не так. У этой придумки борода ниже колена.

Как так?

— А вот так. — Разговор шел в темпе и шока на полушутливой и мирной волне. — Хочешь, я тебе подобных придумок с десяток подкину?

— Гм... Интересно б послушать. — На лице солдата печать лукавого недоверия: «Шутишь, ротный?..»

— Хорошо. Вот скажи, Иван, сколько спиц в пулеметном катке?

Вахнов насмешливо развел руками:

— «Придумка»... Восемь. А что? Разве нет? Шесть?

— Ладно. А сколько отверстий в надульнике?

Восемь?..

А может быть — двенадцать? Придешь, обязательно сосчитай и то и другое.

Забавно. Ну а еще?

Можно и еще. Когда спусковая тяга на надульник наматывается?

Постойте-постойте... А... покупаете? Она ж никогда не наматывается: где — тяга; а где — надульник!..

А ответ, между прочим, есть.

Какой, товарищ старший лейтенант? А ну, скажите!

Скажу. Когда исправишься.

Так я ж завсегда...

Ну это, положим. Как к тебе относится командир взвода? — Ох, хитрец, как насторожился: уши встали топориками.— Не думай: не выпытываю. Ты ж сам капитану Перовскому в моем присутствии жаловался, что тебя всю жизнь обижают. Вот и интересуюсь. Не обижает ли командир взвода?

Это младший лейтенант Сомочкин? А от него никто обиды не видит. Миляга. И заботливый такой: так и шустрит, так и шустрит, чтобы солдат всем был ублаготворен. Верите ли, обедать не сядет, пока мы не поедим. И обходительный такой парнишка: голоса не повысит.

Значит, хороший человек? Тогда зачем же ты его подводишь? Выходит, неблагодарный ты, Иван, парень. Себялюб. А сам обижаешься...

Как это так?

А так вот. Нагрубил капитану Рубановичу ты, а ответит за это твой командир взвода: плохо тебя, извини, этакого верзилу, воспитывает. Да и мне перепадет кое-что. А ты думал как?

Да ничего я такого не думал, товарищ старший лейтенант!

То-то и оно, что не думал. А ты иди да и подумай хорошенько. Сам же видишь, нескладно получается. Не то.

Нашу милую беседу с Вахновым, в которой мы, кажется, поменялись ролями, в том смысле, что теперь не он, а я ловила его на слове, прервал Соловей. Просунувшись в дверь землянки, он сказал:

— Там Мишка за вами прибежал. На оперативку кличут. Я вам ужин приберу.

Оперативку-летучку проводил в командной землянке батальона не кто иной, как капитан Рубанович, с которым мы так мило простились со скрытой надеждой не встречаться как можно дольше. В блиндаже было тесно и неуютно. Лампа-гильза, заправленная карбидом пополам с водой, не горела, а стреляла вспышками. От злого табачного дыма спирало дыхание. Не ожидая для себя ничего хорошего, я пробралась в самый темный угол, стащила с ног сапоги, залезла на нары и уселась по-турецки подальше от глаз докладчика. На оперативке присутствовали командиры рот с заместителями, комсорг батальона, командир минометной батареи и, разумеется, комбат и его заместители.

Напрасно я заранее растопырила все колючки. Еще раз подтвердилась истина, как ошибочно бывает первое впечатление: капитан Рубанович в своем обзоре был беспристрастен. И он совсем не придирался, но в его словах было немало горькой правды. Капитан Рубанович тактично, не называя фамилий, которые нам и так были больше чем хорошо известны, перечислял факты, по очереди загибая пальцы прирожденного музыканта. Я невольно обратила внимание на его красиво подстриженные и ухоженные ногти. Для сравнения поглядела на свои и только вздохнула. «Граф учтиво поцеловал ее надушенную ручку». Смешно. И в самом деле надушенная... щелочью. Оружейная гарь и масло намертво въелись в поры, а ногти в трещинах, обломанные. Мне вдруг вспомнилось, как после окончания курсов, в ожидании назначения в штабе армии, я попала на танцы в офицерском походном клубе и, нисколько о том не заботясь, отбила партнера от блондиночки-ефрейтора. Девчонка в отместку громко сказала: «Офицерша, а руки грязные!» Тогда мне было наплевать, а теперь, задним числом, вдруг стало почему-то обидно.

Капитан Рубанович был прав: да, передышку мы использовали далеко не с полной нагрузкой — только одно тактическое занятие успели провести по-настоящему. А потому, слушая капитана, помалкивали. В заключение капитан Рубенович остановился на вопросе низкой культуры наших офицеров. И опять на конкретном примере. Именинником тут оказался комсорг Вовка Сударушкин, который, в нарушение субординации, в присутствии солдат и капитана — гостя — так обратился к замкомбату Кузьмину: «Фома, прыгай сюда! Фома, черт глухой!..»

Вовка начал краснеть с затылка и сразу, бедняга, вспотел. Мы, такие же грешники, осторожно хихикали в кулаки. А Фома Фомич возмутился: «В самом деле, комсорг, ты распустился! Какой я тебе Фома?» Капитан Рубанович посмеялся вместе с нами и попросил желающих откровенно высказаться. Однако наше батальонное начальство безмолвствовало. Ну а мы— и тем более. Виноваты — и все тут. Но капитан Пухов не утерпел: завелся и потребовал ни больше ни меньше, как немедленно приданные пулеметные взводы передать в полную собственность командиров стрелковых рот!

— Во дает! — возмутился Фома Фомич. — Это что же, выходит, специально для тебя будут уставные штаты пересматривать?

Капитан Рубанович, тщетно стараясь скрыть улыбку, попросил Пухова обосновать свою мысль. И тот обосновал:

— Что же получается, товарищи? Сопливому мальчишке и слова сказать нельзя — огрызается! Да еще это самое... матом!..

Тут взвилась я:

Неправда! Младший лейтенант Сериков из интеллигентной семьи.

Сядь, Александр Яковлевич! — осадил Пухова замкомбата Ежов. — Капитану неинтересны наши семейные дела. Сами разберемся. — И кинул на меня раскаленный взгляд. Я — на Парфенова, а тот даже и не смотрит в мою сторону!.. Вот тебе и доверила: «под личный и каждодневный контроль...» Ох, разберись, командирша, не то хватишь шилом патоки...

Есть ли ко мне вопросы? — осведомился наш высокий гость.

Тут мы заблажили разомУ каждый спешил излить собственную досаду.

Рации в роты дайте!

Телефоны надо заменить!

Где пистолеты-пулеметы Судаева?

— «Станкачи» Горюнова где? — не выдержала и я.— И танк надо! Да не учебный макет, а настоящий! Трофейный.

Меня подняли на смех?

Ну и пулеметчица! В танке захотелось прокатиться!

А персональный «Ил» не хочешь?

Ха-ха-ха!

Но меня поддержал ротный Самоваров: доказал, что я права. В самом деле, что же получается? К бомбежке мы привыкли; артогонь выдерживаем—даже «шестиствольного» не боимся; а танкобоязнь в пехоте по-прежнему едва ли не поголовная болезнь. Почему? Потому что мы с этой сволочью нечасто имеем дело и не знаем возможностей вражеских «утюгов»: что из своей запечатанной стальной коробки видит танкист?

А может, он и сам нас боится? Нет, пехотному офицеру полезно прокатиться в трофейном танке, чтобы лично убедиться, что это такое, и только тогда убедить солдата, что не так страшен черт.

Капитан Рубайович старательно записывал наши сумбурные претензии к высокому начальству. Экс-комбат Бессонов вдруг, осердясь, бухнул кулаком по столу:

— Это что за сабантуй? Тихо, братья славяне! Озверели вы, что ли? Чего напали на человека? Так-таки капитан вам сейчас все и выложит из кармана...

— Да, товарищи, я не так всесилен, как вы думаете,— наклонил капитан гладко причесанную голову.— Однако,— он понимающе развел руками,— согласен. Доложу...

На том и кончилась официальная часть оперативки. Капитан стал прощаться, но его уговорили остаться на вечеринку по поводу проводов комбата.

Ужин устраивали в складчину из скудных запасов офицерского дополнительного пайка и двухдневной «заначки» порционной водки. Мишка проворно и бесшумно накрыл стол белой бумагой и выставил угощение: американскую почти резиновую, но вполне съедобную колбасу в расписных жестянках; тягучий, как клей, заморский сыр в коробочках и отечественные рыбные консервы. Появились и стаканчики, искусно выточенные в оружейной мастерской из малокалиберных гильз.