Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 18

пойми: служба...

Я же смутилась не от обиды и вовсе не оттого, что в дневнике были какие-то недозволенные или интимные записи, хотя в любом случае этот документ не предназначен для посторонних глаз.

Я сгорала от стыда только по одной причине! в дневнике были стихи моего собственного сочинения, которые я никому и никогда не показывала, боясь насмешек и не будучи уверена, что они чего-то стоят. И велико же было мое удивление, когда капитан Величко, появившись через три дня у нас в траншее, вдруг вытащил из планшетки мою коричневую тетрадь и начал читать вслух у дзота деда Бахвалова мой стих «Встреча». Его я считала лучшим. И он был мне очень дорог: я его написала в июле сорок второго года еще в своей первой дивизии и посвятила молодому комбату Федоренко из соседнего полка. У нас с ним было всего два свидания на ходу. И все: не дожил до своей двадцать третьей весны... Был убит подо Ржевом...

Загорелый, ясноглазый —

Парень дерзкий! Вот такой

Он ворвался в сердце сразу

На дороге фронтовой...

А на той дороге — жарко!..

Кто не видел — не поймет. "

Там такая перепалка:

«Сабантуй»— наоборот.

На дороге лязг и скрежет,

На дороге — дым и пыль.

На дороге — «пробка» держит.

Над дорогою — «костыль».

И в такой неразберихе

(Оглянись! Ну позови...)

Сердце бьется, как от лиха,

От нечаянной любви...

Но маршрут уже намечен,

Отдан боевой приказ.

И сегодня ж — в этот вечер

Прямо с марша — снова в ад.

Соловьиные рассветы

Далеки. А рядом — враг!

До любви — как до планеты,

А до смерти — только шаг!..

Мои солдаты-пулеметчики, выслушав, • зааплодировали. А дед Бахвалов даже умилился:

Ну и складно ж, мазурики, заворочено!

Могу назвать автора,— сказал контрразведчик, но, уловив мой умоляющий взгляд, не назвал.

Потом с глазу на глаз в моей землянке славный капитан Величко сказал: «А ты, однако, молодец. Ничего такого, что не дозволено, не записываешь. Если уж так тянет — пиши, пожалуй..А лучше — только стихи».

Но дневник мне он в тот раз не возвратил, сказав, что еще раз хочет перечитать стихи.

И я поверила: капитан Величко стихи любил. И вообще он был приятный дядька. Тихо и незаметно делал свое дело и никому не мешал. Офицеров не дергал— никого к себе не вызывал, сам приходил на передний край. Усядется на корточки прямо в траншее и завывает, как артист:

— ...Бессмертная, тебя я поздно встретил!..

Мы слушаем, а пули над траншеей «взик-взик»! А потом меня ранило. Так дневник и остался в полку.

И вот я сижу над раскрытым полевым блокнотом и не знаю, с чего начать. Отвыкла, К тому же о минувшем сражении трудно не только писать, но даже и рассказывать. Переживания в бою мгновенны, текучи. Это целый комплекс почти неуловимых ощущений, которые каждым воспринимаются по-своему. Даже бывалый боец не может сразу вспомнить, что было вначале, а что потом. Вспоминаются отдельные моменты боя, разорванные эпизоды, не выстраиваясь в строгой последовательности...

Но окунуться в творчество мне не удалось. Пришел комсорг Володя Сударушкин и попросил у меня список комсомольцев, которых я за минувшие бои представляю к награде. Я всплеснула руками:

Смеешься, комсорг? Да я их почти не знаю!

А я подскажу: посмертно — Ракова и Потапова. Из живых Забеллу и... еще одного. И хватит.

На погибших реляцию напишу. Но в отношении остальных — извини. Представлять — так всех шестнадцать. Все они держались геройски. А подвиг совершил только Вахнов: танк подбил. Но и его не представлю — неправильно в бою действовал.

Да я не настаиваю,— пожал плечами комсорг.— Но ведь только обидно будет ребятам, если другие получат, а они — нет.

Слушай, Володя, не крути ты мне голову! Не за награды воюем, и не последний был бой. Позволь хоть приглядеться, кто из них чего стоит. И вообще, извини, не делом ты занимаешься.

Что ж, я, по-твоему, бездельничаю?!

Не кричи. Не глуха. И не обижайся — я по-дружески. Мечешься ты как угорелый. По воробьям стреляешь. А настоящего дела не видишь. Вот скажи, почему ты моих комсомольцев не готовишь в партию? Ты ж тут ветеран — всех знаешь. Подумать только: на всю роту—два члена партии: старшина да Пряхин. Ничего себе партийная прослойка!.. В критический момент боя и команду некому подать: «Коммунисты, на линию огня!» А между тем и Забелло, и Приказчиков, и Малышев, и Митя Шек — готовые кандидаты. Скажешь, не так?

Ладно. Учту. Сама-то почему не вступаешь?

Я — кандидат. Пока...

Слов нет, Володя порядочный парень, но нет у него, как у Димки Яковлева, характера настоящего комсомольского вожака: инициативы,. увлеченности, яростности. Да, сейчас бы сюда нашего Диму!.. Во всяком случае, капитану Ежову не пришлось бы жаловаться на перегруженность. А высокому начальству, видимо, и невдомек, какое это, в сущности, зло, когда человек занимает не свое место. Володе Сударушкину взвод бы стрелковый. Вот для него настоящее дело.

Когда ушел заметно приунывший комсорг, Соловей спросил меня:

По-честному, кофей мой пить будете?

Ну уж раз чаю нет — попробую. Надо же оценить твое старание.

Да, совсем забыл! Вот девичья память. Давеча знакомца вашего встретил. Капитана. Э... фамилию забыл. Непростая такая...

Не болтай, Соловей! Нет у меня тут знакомых.

А вот и есть! Он при штабе нашего полка. Только не знаю кем. Сам ко мне подошел и о вас расспрашивал. Говорит, вместе в. сорок первом воевали.

И где же он? — Я сразу разволновалась.

А тут же, говорю. Спросил, можно ли зайти. Я сказал, можно.

— Молодец. И оставь пока свой кофе в покое. Подождем.

Я инстинктивно начала прихорашиваться, чистить пистолетным шомполом ногти, причесываться, вытягивать и приглаживать на себе съежившуюся от огня гимнастерку. Соловей наблюдал за мною с явной насмешкой. Я ему заговорщически подмигнула?

Гостей встречают при параде. Подмахни-ка пол. Намусорил со своими желудями. Да погоны запасные подай. В сумке они. А то эти совсем покорежились. Сам знаешь: офицер — везде офицер.

Разрешите? Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — Стоит передо мною очень знакомый молодой офицер в стеганом ватнике, натуго перехлестнутом ремнями, и. ослепительно улыбается. — Не узнаешь?

Напрасно я напрягала память: не могу вспомнить — хоть ты плачь. Фу, как неловко...

— Чижик, как же тебе не совестно? Ведь я тебя урюком кормил, забыла? А конские шашлыки в окружении? У вас тогда с доктором Верой был завидный аппетит"...

И я вспомнила: Костя Перовский из дивизионного трибунала! Но только он в сорок первом был всего лишь лейтенант — какой-то там самый младший из трибунальцев. У Кости общительный и добрый характер. Сам он откуда-то из Средней Азии. Ему часто, приходили посылки из дому с сушеным изюмом и урюком. И он постоянно меня угощал. И не только меня, а и всех девчат из медсанбата. А в окружении под Демянском прославился как мастер приготовления шашлыка из конины. Мы с доктором Верой поначалу брезговали, отказывались, но голод — не тетка.

Встреча была приятной. Досадные мои мелочи сразу стушевались. Я засмеялась:

Мне что-то за последнее время уж слишком везет. Боюсь, не перед добром. Костя, ну и кем же ты теперь?

Я-то? Встань, несчастная, и замри по стойке «смирно». Перед тобой оперуполномоченный контрразведки «Смерш» всего полка!

О,— удивилась я. — Трепещу и повинуюсь. Ну и как же мне тебя теперь величать? По званию или по батюшке?

Не по батюшке, Чижик, и не по матушке. Валяй, как раньше. Надеюсь, я не очень постарел?.

— «Ах, как я хорошо сохранился!» —воскликнул старый шкаф и тут же испустил дух,— пошутила я.— Нет, Костя, ты и в самом деле выглядишь отлично. Но не в этом дело. Нельзя, как раньше. Ты теперь — поднимай выше! Да и я не в поле обсевок, как моя бабушка говаривала. Так что при посторонних я тебя, не обижайся, Костей звать не буду. И ты меня, ради бога, Чижиком не зови. Ладно? А то перед солдатами неловко, сам посуди, я офицер все-таки...