Ратное счастье - Чудакова Валентина Васильевна - Страница 17

Призйаться по-честному, свежие еловые лапы изрядно покалывали даже сквозь плотную ткань плащ-палатки, но зато вкусно пахли лесом и надежно гарантировали от длиннохвостых паразитов. Ну что ж? Спать так спать.

— Соловей, туши лампу.

Я получила пополнение точно по боевому расчету. Уже через несколько дней рота была опять боеспособной: при всех пулеметах и при полном боекомплекте.

Егор Егорыч Мамочкин, молчаливый и хозяйственный красноярский мужичок, по собственному почину, по моему чертежу и под руководством старшины начал ладить пулеметные лодки-волокуши — на случай снега. Остальные занялись учебой — материальной частью пулемета. Однако я была недовольна. Правда, устройство «максима» несложное, но его положено знать назубок. Каждому! На случай взаимозаменяемости в наступательном бою. Сейчас ты, скажем, всего-навсего подносчик патронов, через час — уже второй номер и даже наводчик, а то и командир расчета. Только при таком условии можно обеспечить бесперебойный огонь. А это как раз и недооценивают мои командиры взводов и занимаются с солдатами вполсилы — лишь бы время провести. «На уроках» весело только у Сомочкина. Славный парнишка, живой и обходительный. У Кузнецова дело идет вяло: одни отвечает, другие дремлют. А у Серикова — тоска зеленая: мухи дохнут!..

Оба они, оказывается, без моего ведома обращались к комбату Бессонову с просьбой о переводе в «мужскую» роту. И., еле ноги унесли! Я бы этого и не знала, если бы комбатов связной Мишка не проболтался моему Соловью «по секрету». (Ну погодите, крамольники!.. Я вас приструню...)

А что касается занятий — тут надо что-то срочно придумать. Изменить в корне. На то и передышка, чтобы ее использовать максимально.

С рассвета до темна сную из землянки в землянку, а толку мало. Пока сижу —вроде шевелятся, а как только за порог — сразу начинаются побасенки да анекдоты. Дважды за это отчитала с глазу на глаз и Кузнецова, и Серикова. Слушают, не огрызаются, но результата пока не вижу.

Вечерами в нашем лагере тихо и скучно, как на купеческом подворье. Чем солдат занять? Газет и тех не хватает, а журналов и книг вовсе нет. Попросила комсорга раздобыть в штабе дивизии какую-нибудь завалящую гармошку да хоть несколько книжек для громкого чтения. Вовка Сударушкин пошел навстречу— сбегал за восемь километров, вернулся с пустыми руками: гармони .свободной не оказалось, а книги библиотекарша не дала. «Вы там зачитаете, а отвечать мне!» — так и сказала.

Вот и мастерят солдаты самодельные картишки и до одури дуются в «козла» да «подкидного». И взводные играют. Мне уже за это влетело от замкомбата Ежова. За карточной игрой он застал моего Серикова, а по команде «смирно» поставил меня да и отчитал как следует: плохо воспитываю своих молодых офицеров, не организую досуг подчиненных, не провожу с ними доходчивые беседы и лекции на морально-этические темы!..

Я в свою очередь выдала по первое число Серикову. Еще чего! Сегодня он с солдатами в карты играет, завтра их скабрезные анекдоты слушает, а потом они его и вообще ни во что: свой в доску! Солдаты же хитрые, как дети: так и норовят подкараулить и использовать командирскую слабинку.

— Поймите, младший лейтенант, вы же — офицер! Ваши погоны... Ваша честь... Поняли?

— Так точно. Понял,

Он — «понял». Как в анекдоте? «Понял, внучек? — Понял, бабушка. — А что понял? — Да ничего не понял!»

А что касается рацеи капитана Ежова, то она была справедлива едва ли только наполовину. Разумеется, беседу провести нетрудно, но где брать материал, чтоб солдатам было интересно? Из газет. Но их и так читают и вслух, и про себя. А лекции... да какой из меня лектор? Я и сама в учителях нуждаюсь. Но ведь в штабе дивизии и армии для этого дела есть специально подготовленные люди — агитаторы. В траншею и то приходили. А тут разве нельзя организовать? Да и кино можно устроить. Прямо на улице — не все же время дождь льет. Это я напрямик и высказала своему начальству.

Капитан Ежов тяжело вздохнул и поглядел на меня с усталой грустью:

Сам, дорогая, знаю, что не хлебом единым жив солдат. Но... руки не доходят до всего. Парторг еще в госпитале... Один — хоть разорвись.

А вот у нас в дивизии, бывало...

Послушай, старший лейтенант! — возмутился капитан Ежов. — Я уже второй раз от тебя слышу это «у нас». Ты уже больше недели у нас, а все еще где- то там — «у вас». Тьфу, языкастая, запутала.

А у нас в Рязани пироги с глазами,— смешливо ввернул замкомбата по строю Кузьмин. — Их ядуть, а они глядуть. Знаю я это — «у нас». С расстояния все кажется лучше. Везде хорошо, где нас нет. Ты ж сама знаешь, что свою дивизию поругивают только до разлуки, а как расстался — что дом родной потерял.

Это верно,— согласилась я. — Но там хоть иногда на отдыхе или даже в обороне передвижку присылали. Хоть что-то читали. А тут... Сто лет не читать. Подумать только!.. Ведь это же наказание, да еще какое!

Ладно. Лекции проведем,— решил Ежов. — Я уже заказал. Комсорг, ты это самое — проследи. И кино — на твоей совести. Пулеметчица права. В конце концов, дождь всего-навсего только моросит. Не сахарные, не растаем. Над аппаратурой можно навес устроить. Около хозвзвода есть подходящее место. Эх, братцы, а читать-то и в самом деле хочется!— воскликнул он.— Целую вечность в руках Пушкина не держал. Верите ли, во сне недавно «Маленькие трагедии» читал...

Удивительные глаза у капитана Ежова. Только что казались злыми: маленькие, въедливые, как сверла. А теперь вдруг точно распахнулись изнутри и наполнились добрым и грустным светом. Хорошие глаза. Карие. Живые.

А штабники небось наяву зачитываются!— вырвалось у меня с досадой. — И это называется: «Все для переднего края»!

Ладно, не ворчи,— усмехнулся доселе молчавший комбат Бессонов. — Как-нибудь переживем.

В тот же вечер я придумала для себя занятие. Решила кое-что записать о последнем бое, а также свои первые впечатления о своей новой должности, на новом месте. Вообще-то вести дневники людям переднего края не только не рекомендовалось, но едва ли не запрещалось. Не приказом, а так — по неписаному обычаю. И мера эта была вполне разумной: любой из нас раненым может попасть в плен, и тогда враг не преминет воспользоваться записями. Но что делать? Я с самого раннего детства была приучена к дневнику. А, детство мое отнюдь не было розовым. Мой покойный дедушка, лаская меня, частенько вздыхал: «При живых родителях сирота...» И это было верно. Отца, бросившего семью, я не помнила. А мать не могла уделить мне даже самого необходимого внимания. Она — старший агроном района — почти не бывала дома: все в колхозах. А если и вернется домой на день-другой, я все равно ее почти не видела: ухожу в школу,— она еще спит; прихожу домой — мама на работе; приходит— я уже сплю. Она меня воспитывала «в письменном виде». Это придумал дедушка, научив меня писать и читать в пятилетнем возрасте. Под дневник он разлиновал толстую амбарную книгу с широкими полями, и я каждый день перед мамой отчитывалась. Сначала под дедову диктовку, потом сама. «Получила оч. хор. по чистописанию. По рисованию — поср. Ни с кем не ссорилась. Дедушку слушалась. Сходила бабушке за солью. Котят не трогала». Да так и втянулась. Дневник мой мама просматривала не каждый день — по возможности — и писала на полях замечания и наставления. Я и на фронте, в медсанбате, вела записи через пятое на десятое. Свой первый и самый, вероятно, наивный военный дневник утратила самым прозаическим образом: он в окружении пошел на «козьи ножки» для моих курящих однополчан...

Потом был перерыв: в госпитале записывать было нечего, на курсах младших лейтенантов времени не хватало.

Дневник я возобновила в Сибирской дивизии. И наверное, была недостаточно осторожна: кто-то подсмотрел и проболтался. В землянку ко мне пожаловал оперуполномоченный контрразведки «Смерш» нашего полка капитан Неличко и почти ласково потребовал:

— Дневничок! — И, увидев мое явное смущение, оправдывающе развел руками:—Понимаю. Но и ты