Корсары Ивана Грозного - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 34

Степан Гурьев горько усмехнулся.

Василий Твердяков, широкоплечий мужик с огромными кулачищами и с серебряной серьгой в ухе, сказал:

— Правду сказал Степан, много Грозный царь по всей Руси бояр смерти предал. Как теперь народ жить будет?

— Разве тебе бояр жалко, Василий?

— Бояр мне не жалко, пес с ними, — живо отозвался Твердяков. — Да ведь кромешники вместе с боярами и крестьян не жаловали. Разбежались мужики. Опустошил царь всю Русскую землю. Ни людей, ни хлеба. Говорят, все богатство себе забрал: и золота, и серебра, и каменьев драгоценных полны кладовые. А для войны не только деньги нужны, а и хлеб и люди.

— А без царя тоже не прожить, — вмешался рязанец Петрушка Анисимов, лохматый, угрюмый мужик. — Наедут татары, ограбят, подожгут. На моих глазах они Рязань пустошили, а христиан в полон угнали. Мало кому убежать довелось… По сей день пусто на Рязанской земле, а люди в татарщине бедуют. Других в туретчину и дальше куда продали. На галерах муки терпят.

— Царя-то сам бог поставил Русскую землю оберегать, — вставил старик Бритоусов. — Одна нам защита — царь. Не было бы царя, татары давно весь русский народ перевели.

С этими словами все были согласны. Без царя прожить нельзя. Но и с таким царем, как Иван Васильевич, тяжко. И бегут русские люди куда ни попало: и в Литву, и за Урал, и в казаки на вольные реки, и просто в разбойники.

— Многих воевод показнил царь, — вступил в разговор старшой Молчан Прозвиков. — Против татар с умом воевать надо, смелый и хитрый народ. А как воевать, ежели царские воеводы по застенкам сидят, а то и вовсе без голов остались? Не дай господь в теперешнее время татарам на Русскую землю наехать: ни хлебушка, ни мужиков, ни воевод.

— А ведь верно говоришь, черт тя дери, — сказал Твердяков.

— Не каркай, Твердяк. Силен русский бог — выручит.

— Довольно языки чесать, ребята, пошли вороты ставить, — приказал старшой, — трава от дождя осклизла, то нам на пользу.

Ватажники дружно принялись за работу.

У креста на берегу большого озера врыли в землю столбы и на них поставили ворот. Крепкий, как орешек, холмогорский коч обвязали вокруг канатом и воротом подтягивали его к озеру. Под днище подкладывали кругляки. Чуть поскрипывая, коч медленно, как улитка, полз по ровному песчаному волоку. К концу длинного северного дня оба коча стояли на воде Большого озера. Предстояло перенести запасы и товары на себе и перетянуть карбасы.

Степан Гурьев был слаб, но от работы не отказался. Ватажники жалели его и не давали брать на себя больше пуда.

Сбросив с плеч сверток красной кожи, приготовленный для менового торга, Степан Гурьев остановился у креста передохнуть.

Подошел Федор Шубин со связкой железных топоров и тоже остановился.

— Не нудись, Степан, — сказал он, со звоном кидая топоры наземь. — Куда тебе работать? Неделю отдохнешь, вот тогда… Хочу упредить тебя, — он приблизился к Гурьеву и стал говорить тише, — мы для купцов Строгановых новые земли ищем. Слыхал о таких?

— Слыхал, как не слыхать. Всю соляную торговлю захватили, на всех реках ихние дощаники да струги ходят!

— Значит, слышал. Ну вот, мы для Строгановых новые земли ищем. Потом те земли, само собой, под царскую руку передадут со всеми ясачными людьми. А первый ясак — в карман Строгановых. Найдем небольшой лесной народец в пятьсот либо в тысячу человек. С каждого по соболю будем требовать. Вот и считай: по три, по пять, а другой соболек и десять рублев стоит. Пусть две тысячи рублев от ясачного соболиного сбора. Да еще на всякие купецкие товары, хоть бы на медные пуговицы, наменяем соболей сороков двадцать. Ну и нам от таких денег кое-что к рукам прилипнет. На круг по четвертаку в день придется, а то и больше.

Потрясенный неслыханным богатством, Степан молчал. Он знал, что мужики в Новгороде плотничали за одну копейку в день и считали копейку хорошим заработком.

Завидев подходившего строгановского человека Прозвикова, Шубин замолчал.

К полудню небо сделалось ясным и синим. Легкий ветер медленно гнал от моря, словно стадо овец, маленькие белые облака. Отраженные зеленой гладью озера, они казались в ней неестественно белыми и очень отчетливыми.

Казалось, что небо опустилось вниз и сделалось зеленым.

Мореходам предстояло плыть по озеру на восход верст десять, к истоку реки Зеленой. Там с давних времен стоял высокий столб. Озеро широкое, более трех верст, мелководное на востоке, заросло травой, и без приметного знака войти в реку Зеленую трудно.

Вечером перед ужином старшой Прозвиков отозвал Степана в сторону.

— Поклянись животворящим крестом, — сказал он, — что верно Строгановым будешь служить и про торговые тайные дела никому не расскажешь. А если солживишь, то лучше тебе, Степашка, тута на волоке было с голоду умереть. У Строгановых руки долги. И Аника Федорович, и двое сыновей — все в опричнину вписаны. Понял, парень? Ежели верою служить будешь, Строгановы завсегда тебя от беды заслонят. Они верных людей любят.

Молчан говорил нараспев, окая, по привычке прищурив один глаз.

Степан Гурьев поклялся на верность страшными словами.

— Помни, — пряча Евангелие, сказал Молчан, — хорошо будешь служить, самолично Григорию Аникиевичу о тебе поведаю.

— Спасибо, Молчан Семенович, — поклонился Степан, — не забудь милостью.

Глава пятнадцатая. «СУДИТЕ НАС ПРАВЕДНО, НЕ БЫЛИ БЫ ТОЛЬКО НАШИ ВИНОВАТЫ»

Каменный дом Малюты Скуратова в Александровой слободе был построен крепко, на века. И стоял он удобно — почти рядом с царскими хоромами. Из окон Малютиных покоев виднелись высокие разноцветные купола и золотые крыши дворца. С другой стороны дома темнела мрачная государева тюрьма с обширными подземельями и застенками.

Вершитель тайных дел думный дворянин Скуратов с утра наведался в царскую опочивальню. Царь Иван лежал на кровати лицом вниз, трое лекарей растирали его дряблое тело.

Царь был в хорошем расположении духа и напевал свою любимую песенку:

Разгромив федоровские вотчины в Бежецкой пятине, царь Иван стал спокойнее, нервные припадки повторялись реже. Основательно пополнилась царская казна. У старого боярина родни не осталось, и все его богатства перешли царю. Князья и бояре, подписавшие челобитную грамоту князю Владимиру, один за другим исчезали в тюрьмах.

Увидев бородатое, озабоченное лицо своего любимца, царь махнул рукой:

— Завтра приходи, Гриша.

У дверей опочивальни Малюта Скуратов столкнулся со своим шурином князем Афанасием Вяземским, царским оружничим. Скуратов был женат на его старшей сестре. Кто кому больше помог перед царем, трудно сказать. Родство было полезно обоим.

— Ггигогий Лукьяныч, — сказал князь, — я в гости к тебе собигаюсь. Кое-кого с собой пгиведу… Все люди тебе известные.

Малюта Скуратов качнул головой и, позванивая ключами, болтавшимися у пояса, направился в тюрьму проведать новгородского купца, заподозренного в измене. Он пересек двор под лучами яркого утреннего солнца и долго возился с пудовым тюремным замком. От купца Малюта пошел по всей тюрьме, смотрел, крепки ли запоры на дверях, не задумали ли царские преступники побега.

Закончив обход, он в хорошем настроении вернулся домой и приказал слугам готовить угощение, а сам по деревянной скрипучей лестнице поднялся в свою комнату, служившую кабинетом и спальней. По стенам, на железных костылях висели всевозможные орудия, с которыми Григорию Лукьянычу приходилось работать. Затейливые клещи, плети с железными крючками на конце. Особые крючья для сдирания кожи с живых людей. Длинные и короткие цепи, железные оковы, пилы для распиливания человеческого тела и топоры с острием вместо обуха. Ко всем этим вещам хозяин питал уважение, усовершенствовал как мог и заботился об их сохранности.