Любитель сладких девочек - Романова Галина Владимировна - Страница 55

Машу затрясло. Откуда взяться сквозняку, если Панкратов говорил о том, что все окна и двери заперты! Или нет?! Но он запер за собой дверь. Она сама слышала. Как давно, интересно, это было? Сколько времени прошло с тех пор, как он ушел?

– Володя, – блеющим голоском позвала она мужа. – Володя, ты дома?

Тишина в ответ… Было бы странно, конечно, если бы он отозвался. Это было бы неправильно и не про нее. Слишком уж просто. С ней так не бывает. С ней всегда все происходит по-другому. Вот сейчас она встанет на ноги, спустится по лестнице, а там…

Там оказалась открытой дверь, и никакого джипа во дворе. Либо Панкратов уехал, бросив ее одну, кстати, она бы согласилась на такой вариант, либо… Либо его увезли отсюда бездыханным, если, конечно, он не повторил бесславный путь своего друга и партнера по бизнесу. Последний вариант был отметен ею сразу после осмотра дома. Нигде никого. Странно, как она вообще осмелилась совершить этот самый осмотр, а не свалилась с разрывом сердца в одном из бесчисленных коридоров его дома.

«Так бывает… – вспомнила Маша цитату из одного врачебного монолога. – Сначала сонливость, потом жажда деятельности, полное безразличие и отсутствие страха…» Далее обычно шла череда из множественных латинских терминов, в которых ни мать, ни тем более она ничего не смыслили.

Но так бывает, и Маша галопом носилась по комнатам, пытаясь отыскать следы пребывания супруга. Нет. Его не было. Следов борьбы, кстати, тоже. Она бесстрашно обследовала крыльцо и место, где прежде стоял джип, уткнувшись бампером в корявый ствол старого клена.

Тогда она вернулась в дом и взяла курс на кухню. Коньяк, вот что сейчас ей нужно. Пятьдесят граммов коньяка, и тогда, может быть, в мозгах наступит просветление.

Коньяк нашелся на одной из полок. Маша щедро плеснула себе в стакан, искренне надеясь на то, что ей полегчает, зажмурилась и одним глотком опрокинула жидкость в себя. Просветления не последовало. Более того, когда она открыла глаза, изображение раздвоилось, приобретая странные очертания. Во всяком случае, в кухонном окне, к которому она стояла лицом, ей отчетливо привиделся силуэт мужчины. Он подрагивал и расплывался. Пришлось удвоить порцию коньяка. Маша повторила трюк с зажмуриванием. Выпила коньяк. С грохотом поставила стакан на кухонный стол, проверяя свой слух. Нет, со слухом, кажется, все в порядке. Потом через силу открыла глаза и тут же… завизжала не своим голосом.

Человек, чей силуэт она увидела пару минут назад, был вполне осязаем и сейчас стоял за ее спиной. Но дыши ей теперь в затылок дюжина дьяволов, ее ужас был бы куда меньше. Ведь именно ему она была обязана всеми своими детскими страхами и нервными потрясениями. Именно его облик ей привиделся той ночью в темном дворе, когда она смотрела в окно съемной комнатушки. И именно его она начала не так давно подозревать во всех смертях сразу. Странно, что она ничего не успела сказать об этом Панкратову, теперь уже, наверное, и не успеет, потому что человек этот держал в руке огромных размеров кухонный нож…

Глава 22

– Доча-а-а, – по морщинистому лицу обильно потекли слезы, которые он забывал вытирать, а может, не делал этого потому, что за нож теперь держался уже двумя руками. – Я приехал!..

– И сделал ты это, по-видимому, уже давно, – прохрипела Маша севшим от пережитого потрясения голосом. – Что ты здесь делаешь? Как ты вообще здесь оказался? Где мой муж? Где мой муж, черт бы тебя побрал?!

– Твой муж мертв, дорогая, – вкрадчиво произнес папаша и, проследив за Машиным взглядом, предостерег: – Это нож, доча! Самый что ни на есть настоящий, а не тот, который я любил изображать на своих полотнах. Ты не делай лишних движений, милая. Я очень нервничаю. Очень! Давай присядем. А еще лучше сообрази-ка кофейку! Что-то у меня во рту пересохло…

Отец уселся в дальний угол кухонного стола и, все так же не выпуская ножа из рук, огляделся.

– Уютно тут! Ты могла бы быть счастлива в этом доме, если бы не обстоятельства.

Никаких уточнений по поводу этих самых обстоятельств Маша вносить не стала. Трясущимися руками она достала с полки банку с кофе. Намолола две порции и, роняя ароматный порошок на рабочий стол, засыпала в кофеварку. Тут же, чтобы не стоять просто так, без дела, достала из хлебницы батон и принялась кромсать его крупными ломтями.

– Ты голоден? – спросила, не оборачиваясь.

– Да съел бы что-нибудь, прежде чем… – Папаша мелко захихикал. – Небось все мозги набекрень, доча, что я здесь делаю и зачем?

– Ошибаешься, папочка. – Она все же нашла в себе силы обернуться и пристально посмотреть ему в лицо. – Приблизительно, конечно, но весь твой сценарий мне известен.

Под ее взглядом он вдруг почувствовал себя неуютно. Начал без устали ерзать на стуле и попеременно закидывать одну ногу на другую. Штанины старых брюк при этом задирались, обнажая рваную кромку носков и желтоватую кожу в редких черных волосках.

Он почти не изменился. Маша брезгливо сморщилась, разглядывая неряшливую рубашку в пятнах непонятного происхождения, седую щетину на обвислых щеках и темную каемку длинных неухоженных ногтей. Все так же безобразен и отвратителен, а сейчас к тому же еще и опасен. Цель его визита не оставляет сомнений. Что-то там он сказал еще про ее мужа… Интересно, которого он имел в виду?..

– И что же тебе известно, дорогая? – Отец кивнул подрагивающим подбородком ей за спину. – Кофе вскипел. Мне со сливками и три ложки сахара, думаю, ты помнишь.

Ничего она не помнила. Ничего, кроме чувства отвращения, возникающего всякий раз после его визитов. И дикого страха, которым было наполнено ее детство. Эти его картины…

– Все еще пишешь? – вкрадчиво поинтересовалась Маша. Наливая ему кофе и добавляя туда сливки, размешивая сахар.

– Нет. Почти нет. – Он снова отчего-то занервничал. – Уже давно не брал кисть в руки.

– Да? А тот твой зимний натюрморт… Это что, из ранних работ?

– Какой зимний? Ты о чем? – Папаша отхлебнул кофе, обжегся и, чертыхаясь, забормотал долго и путано: – Зимний… Зимний… Ах, ты об этом! Да, это из ранних. Сейчас рука не та. Рука совсем не та… Кисть не могу, а вот нож… Оказалось, это так упоительно… Куда интереснее, чем изображать все это на полотне. Я просто всякий раз чувствовал экстаз, когда делал это.

– Зачем тебе все это, отец? – на удивление не споткнувшись на последнем слове, воскликнула Маша. – Зачем? Ты болен? Зачем тебе нужно было убивать их всех?

– Ну, допустим, не всех, милая. – Папаша рванул себя за грязный воротник рубашки, пуговица с треском отскочила, ударилась о стол и заплясала рядом с острым лезвием ножа. – Душно тут!

– Это тебя твои грехи душат. – Маша сделала пробный робкий шажок к двери. – Нельзя безнаказанно убивать невинных! Это непростительный грех! За него все мы в ответе перед богом.

– Ах ты, мать твою! – взвизгнул неожиданно папаша и так саданул ножом по столу, что бедная пуговица, попав под лезвие, разлетелась надвое. – Невинных? Кого ты называешь невинными? Этого мерзавца, который лапал тебя на виду у всех там, в столовой? Я едва дождался темноты, чтобы с ним разделаться! Но сначала хотел предупредить тебя, мою славную девчушку. Господи, какими льняными были твои волосики в детстве. Мне так нравилось, когда ты их распускала. А эта сучка, твоя мамочка, вечно плела из них что-то дурацкое…

– Мать! – ахнула Маша, уловив торжествующий блеск в его глазах, который молниеносно потух при звуках ее голоса. – Ты?! Ты убил мать?! Ох, господи! Какая же ты сволочь!

Она зарыдала. Привалилась к стене и зарыдала в голос, забыв, что минуту назад осторожно продвигалась к выходу и хотела сбежать отсюда.

– Это не я, а она сволочь, – резонно парировал папаша, вновь припадая к чашке с кофе. – Она выпроводила тебя из дома, а сама, как лиса, заняла твою территорию. Пользовалась твоими нарядами. Так мало этого, завела себе молодого хахаля! Старая морщинистая лошадь! Она просто не могла понять, что от нее требуется. Вот я ему ее и преподнес, развесив на кустах в качестве подарка. Прямо под окнами его дачки, где они частенько предавались греху. Сука похотливая! Она думала, что он ее любит! Никто и никогда вас не любил так, как я!