Суворовец Соболев, встать в строй! - Маляренко Феликс Васильевич - Страница 15

— А что же они за нами шлялись? Только кадры все перепортили своими одинаковыми усатыми рожами и клетчатыми рубашками. Вот охламоны!

— Вот видишь, — сказал Борька, — где бы ты таких одинаковых охламонов увидел, только в увольнении…

В казарме на тумбочке дневального лежало два письма Саньке, а под ними – одно для Витьки. Видно, одно письмо где-то задержалось. Он хотел Витькино письмо положить на тумбочку, но потом сложил его пополам и сунул в карман, чтобы сразу отдать.

Витька приехал до ужина, и Санька сразу вручил ему весточку из дома. Витька в ответ протянул пакет:

— Это тебе. Здесь пирог и пряники.

— Ну как у Вовки?

— Да так, нормально. Но, знаешь, я без тебя скучал.

— А я в увольнении был.

— Ну и как?

— Да с двумя одинаковыми усатыми охламонами познакомился. А так ничего особенного.

— Я же говорил, — сказал Витька, — что там в городе делать нечего. С танками возиться куда лучше.

— Да, — согласился Санька, — в танке с тобой намного лучше, это не в увольнение ходить!

Наглядное пособие

Иной месяц проходит пусто, и ты даже не замечаешь, как проскользнуло время, хотя дни наполнены с утра до вечера: то строевые занятия, то спортивные соревнования, то контрольные, готовясь к ним, решаешь десятки задач; то диктант, от волнения в котором наделаешь кучу ошибок и потом гадаешь — что тебе выставят в журнал двойку или тройку с минусом? А оглянешься, задумаешься, что же произошло за это время? Позади всё чисто, гладко, без шероховатостей, на которых могла бы задержаться твоя память. Почему?

Вскоре выпал снег. Суворовцы перешли на зимнюю форму одежды. В бане старшина Горунов выдал вместо синих трусов и голубых маек белые, гладкие и от новизны прозрачные кальсоны и рубашки. Ботинки заменили яловыми сапогами, а вместо носков выдали портянки, которые при намотке топорщились и не хотели лезть в голенище.

— Так-то оно теплее, — улыбался старшина.

Кроме всего прочего по зимней форме полагалось надевать шинели, у которых пуговицы с трудом проталкивались в петли, и, конечно же, шапки-ушанки с пересекающимися красными лентами под ушами. Они-то и ставили крест на всём легком летнем и предлагали взамен всё тяжёлое зимнее.

Но самым громоздким были яловые сапоги. Они колодками висели на ногах, неумело скрученные портянки в них сбивались, и в первый же день у Саньки на правой ноге появилась мозоль. Старшина вечером этого же дня перед сном пристально осматривал ноги суворовцев. И если находил сапоговые ранения, то строго выговаривал:

— Так и не научились портянки закручивать…

Потом на глаз отрезал кусок пластыря.

— Завтра после завтрака будем тренироваться. Какой он воин-то, коль портянки закручивать не выучился. Считай, отстал, пропал… Затеряешься в бою.

В последние две недели наводили марафет в казарме и на территории – ждали приезда командующего округом. Полы казармы вымыли, замазали малиновой краской, покрыли жирной мастикой и уже затем натёрли чёрными суконками от старых суворовских шинелей.

Месяц Витька продолжал ходить в клуб. Танцы захватили его, и из своей последней поездки на конкурс он привёз макет пограничного столба с надписью: «Лучшему исполнителю».

Волосы его чуть подросли, и Витьку перестали гладить против шерсти. Но однажды он прибежал красный и взволнованный.

— Санька, Санька, где ты? Ну, куда ты делся!?

— Что с тобой? – Санька вышел из спальни на встревоженный крик.

— Она, Санька, в него… как кошка… Я видел… Я теперь понимаю, почему она на танцевальный… Она из-за него…

— Кто, что, зачем?.. Что, взбесился?..

— Да она в Евгения Эдуардовича втрескалась!

— Танечка? – спросил Санька, хотя догадывался, о ком речь.

— Какая? Ты что, дурак?.. Лидка! Она на него так смотрела…

— Ну и что, подумаешь, смотрела.

— Целое занятие! Что мне теперь делать?

— Пойти и сказать, чтоб перестала, а то ты не женишься на ней после училища.

Витька обиделся.

— Я с тобой серьёзно, а ты… да ладно, — махнул он рукой. – Евгений Эдикович к этому времени постареет, облысеет, а может, у него зубы выпадут или нога отнимется, тогда она поймёт, кто ей нужен, — успокоился Витька, но тут же продолжил: — Ты слышал, Воробей больше не качается. Ему кто-то объяснил, что мышцы нужно не накачивать, а растягивать. Вот он теперь с утра до вечера и тянется. Корягой не хочет быть. Говорят, что теперь уже в продольный шпагат садится. Наверно, скоро его надо ждать: придёт своё умение показывать.

— А ты откуда знаешь?

Толя Декабрёв снова у него в роте торчит.

Витькины слова оказались пророческими…

Командующий округом должен был посетить училище в воскресенье. Полы в казарме блестели от утреннего катания на суконках, сияли вымытыми партами прибранные классы, учебники в шкафах выстроились стопочками.

В спальне полоски одеял и дужки кроватей ровнялись по ниточке, матрасы были защиплены в кирпичики. Всё было готово к встрече командующего, но раньше его убранную и надраенную казарму посетил не менее значительный гость.

После завтрака рота собралась на втором этаже смотреть телевизор, когда появился Воробей и спросил, где находится Толя Декабрёв и, несмотря на протесты дневального, прошёл в спальню раньше генерал-полковника.

Дневальный срочно вызвал Ракетчика, но Толя был в библиотеке. Витька, узнав, что Колька в казарме, тут же скатился вниз по лестнице, прихватив с собой Саньку. То ли заметив стремительное исчезновение Витьки, то ли услышав, что седьмую роту наконец-то вновь посетил Воробей, то ли из простого любопытства, в спальне второго взвода вокруг Кольки собралось человек восемь.

Увидев собравшихся, Воробей от нетерпения повёл плечами, свысока оглядел всех, а уж потом спросил:

— Ну что, сченки, показать вам что-нибудь такое, чтоб в спине зачесалось? Хотите увидеть, каких пределов можно достич, совершенствуя своё тело?

— Покажи, покажи, конечно, покажи! – противно подхалимничая, стал упрашивать Витька, получая в спину колкий суровый шепоток:

— У, шестёрка! Лизун… Подлиза…

— И вчера перед Володей крутился…

Но Витька будто и не слышал пущенных в его адрес стрел.

— Чё, нравится? – оскалился Воробей.

— Ещё бы, конечно, нравится, — угодливо улыбался Витька, не замечая тихого недовольства и гудения толпы.

И тогда Воробей погладил его по голове:

— Люблю подхалимов.

Саньке стало не по себе. Ему не нравилось, что Воробей своей шершавой от долгого вращения на перекладине рукой гладил его друга, ему хотелось уйти, но что-то сдерживало. Может, он испугался за Витьку? А может, испугался Воробья? И от этого стало ещё противнее. А Колька тут же разделся и уже хотел взять Витьку за ремень, но тот опередил.

— А стулья за передние ножки поднимешь?

— Запросто, — Воробей присел на корточки, взялся за ножки, выпрямил спину и встал со стульями на вытянутых руках.

— Ну даёшь, ну молодчага, — похвалил Витька, оглянулся и подмигнул всем. В Витькиных глазах было столько ехидства, что только один Воробей не мог заметить этого.

Воробей тут же усердно принялся отжимать стулья от груди, демонстрируя, как надуваются мышцы, напрягается торс, округляются бицепсы, вздуваются тросы под кожей на спине.

— Здорово, мощь, даёшь, — тихо стали подпевать Витьке стоявшие рядом. И даже тошнота, которая одолевала Саньку, незаметно прошла.

Витька своими острыми ехидными глазами-лезвиями как бы подрезал её.

Воробей ещё долго показывал фокусы со стульями, но, наконец, это ему надоело и он, расслабляясь, встряхнул руками.

— Ну, Воробей, ты, наверно, закоряжел со своей накачкой? – задал вопрос Витька, подражая старшеклассникам.

— Это я стал корягой? Да я сейчас хошь в шпагат растянусь!

— В шпагате? Не ври!

— Да только так! Сейчас только брюки скину и чуток разомнусь.

Воробей неторопливо стянул сапоги, снял брюки, аккуратно развесил их на стуле и остался в одних кальсонах.